Павел Рыков - Биоценоз Страница 4

Он прошел сквозь молодой осинник, уже изрядно пообдерганный осенним ветерком, спустился в овражек и тут краем глаза ощутил справа от себя некий след движения. Повернувшись, он увидел спину, обтянутую красной кофтой и понял, что это Римма Ивановна. Она была одна и Сергея, скорее всего, не заметила. Зайдя за куст шиповника, усыпанный наспевшими красными ягодами, она быстро приподняла юбку и, приспустив трусы, присела. Сергей замер. Сердце у него заколотилось так, словно запрыгало по всей груди. Римма Ивановна ему нравилась. Иногда он думал о ней, как о женщине, хотя и не понимал толком, что это значит: думать, как о женщине и что такое вообще женщина. Тем временем Римма Ивановна встала с корточек. Трусы были приспущены, а юбку она придерживала руками, и Сергей видел её белыё ноги, синие трусики и выше – там – треугольник тёмно-русых волос. И вдруг она встретилась глазами со смотрящим на неё Сергеем.

– Серёжа, – тихо сказала она, не опуская собранную в складки юбку. – Ты подсматриваешь за мной?

– Нет-нет, Римма Ивановна… Я случайно, простите.

– Подсматриваешь, мальчик, подсматриваешь. Иди-ка сюда ко мне.

Сергей, не сводя с Риммы Ивановны глаз, начал подниматься из овражка к кусту шиповника.

– Иди, – словно бы поощряла она его, – иди ко мне. Иди, – повторяла она, не опуская юбки.

Теперь она была совсем рядом.

– Видишь? – Спросила Римма Ивановна, – всё видишь?

Сергей только мотнул головой утвердительно, потому что ничего не видел да и сказать не смог бы сейчас из-за пересохшего от волнения рта.

– Ну, теперь давай и я посмотрю.

Она подтянула одеревеневшего Сергея за плечо к себе близко и, отпустив подол юбки, дернула вниз бегунок молнии на брюках.

– О! – сказала она. – Да ты уже большой. Ты уже большой? -повторила она с полувопросительной интонацией.

Сергей опять утвердительно дернул головой.

Учительница придерживала рукой его чуть выгнувшийся от напряжения член, который сама и выпростала из под тугой резинки Сережиных трусов. И вдруг стала приседать перед ним на корточки.

Сергей увидел сверху темно-русые волосы, разделенные надвое пробором, и что-то попытался промямлить. Но тут Римма Ивановна оттянула кожицу и легонько так, самым кончиком языка прикоснулась к головке. Сладкая, томительная боль пронизала Сережино тело, всё его существо. Он даже, кажется, застонал, и в этот момент первый в его жизни плевочек спермы ударил в губы и полуоткрытый рот Риммы Ивановны.

– Ты торопишься, мальчик, – только и проговорила она каким-то нутряным голосом, которым никогда не говорила на уроках. – Ах, ты торопишься…

Серёжу била мелкая, неостановимая дрожь, а Римма Ивановна села на жухлую уже, осенью битую траву, глаза её были закрыты, и она дышала тяжело и даже чуть постанывала.

– Я вас обидел, обидел? – испугался Серёжа.

– Ну что ты, Серёженька, что ты, – сказала Римма Ивановна, поднимаясь с земли. – Ты, умничка, мой мальчик. Умничка.

– Вам плохо?

– Мне с тобой хорошо, Серёженька, – говорила Римма Ивановна, поправляя на себе одежду. – Только ты не скажешь никому ничего. Ладно? Ты же не скажешь? Ты же мужчина, умеешь никому ничего не говорить?

– Да, – сказал Серёжа, – я умею.

Потом Серёжа примерно с полгода ходил домой к Римме Ивановне на дополнительные уроки рисования в её двухкомнатную хрущёвку, где она жила с парализованной матерью.

– Римма, – густым и необычным, при её немощи, басом провозглашала из спаленки мать, – Это Серёжа? Накорми его сырничками, что ты давеча стряпала, и чаю налей.

И они шли в крохотную кухню, на которой умещались всего-то: стол, старенький холодильник и газовая плита, впритирку к раковине. Римма Ивановна чуть добавляла громкости в репродукторе, усаживала Серёжу на единственный стул и вставала перед ним на колени. Или сама усаживалась на стул и раздвигала коленки, расстегнувши пуговицы бязевого халата., Серёжа очень скоро научился не стесняться, и не торопиться. Он покорно, сначала стыдясь, а потом со всё возраставшим удовольствием выучился делать всё то, что доводило Римму Ивановну до обморочного, как ему казалось вначале, состояния. Потом они пили чай. А потом рисовали вместе то кувшин, то бликующий на солнце электрический чайник, то ещё что-то из домашней утвари. А иногда срисовывали из учебников портреты учёных. Кстати, рисовать их было легко, потому что в древности учёные бород не брили. И это означало, что над нижней частью лица – губами и подбородком можно было не напрягаться. Так они и рисовали остаток осени и почти всю зиму. В ход шли и цветные карандаши, и акварель, и гуашь. Кстати, навыки рисования потом сильно помогли ему в армии. Почти весь срок службы после учебки он просидел в клубе, тиражируя портреты бородатых вождей мирового пролетариата и гладковыбритые физиономии руководителей партии и правительства для всей гвардейской мотострелковой дивизии. А ещё – портрет славного римского полководца и императора Юлия Цезаря для комнаты отдыха в кабинете комдива товарища полковника Недыбайло Остапа Нестеровича. И ещё для товарища замполита полка товарища майора Низаметдинова портрет поэта Омара Хайяма. Но это под большим секретом и лично товарищу замполиту домой.

Однажды Сережа заболел тяжелейшей ангиной с осложнением, и даже попал в больницу, и проболел долго. А когда появился в школе, узнал от друга Валька, что Римма Ивановна из школы ушла. – Совсем. Потому что у неё мать умерла, и – ура-ура! – уехала Композиция куда-то из города.

У Риммы Ивановны было любимое словечко: композиция, ставшее прозвищем. Он отправился к её, красного кирпича, пятиэтажке. Постоял около дома, посмотрел на окна с чужими уже занавесками. Поднялся на площадку, потоптался у двери квартиры. За дверью было тихо. Он повернулся и побрёл домой, похрустывая ботинками по легкому льду весенних проталин, прихваченных ночным морозцем.

2

Когда он вышел из ванной комнаты, где добрые полчаса стоял под обжигающим душем, после неожиданной для обоих, ошеломительной, неистовой близости с женой, увидел: на кухне за столом сидит немолодой уже мужчина в какой-то анекдотически пестрой рубахе, которая вся-вся разрисована меленькими попугайчиками. Жена сидела напротив, словно бы вдавившись в серебряный бок холодильник, стоявший у неё за спиной:

– Это к нам… к тебе…

– Богодухов, – представился, привставая человек, и выставил перед собой удостоверение с фотографией, на которой он был снят в форме. – Игнат Пантелеймонович. Следователь прокуратуры по особо важным делам. Решил к вам по горячим следам.

Тут только Сергей Константинович сообразил, что, собственно, не одет совсем, только махровое полотенце вокруг бёдер:

– Вы извините, я из-под душа, сейчас оденусь.

– Ничего, ничего, – замахал руками Богодухов, – Я и сам с дачи, как был, так и приехал. Одевайтесь, а я тут с Ксенией Валерьевной побалакаю.

– Ты бы чаю… товарищу…

– Не откажусь, не откажусь. От чая отказываться не по-русски!

Сергей Константинович пошёл в спальню, достал из комода трусы, снял с вешалки полотняные летние брюки и надел майку, на которой было написано: «ANAPA FOREVER». Потом подумал и решил, что такая надпись неуместна. Снял майку, надел тенниску, заодно пригладив мокрые волосы массажной щёткой жены, и вернулся на кухню.

– Да я понимаю, понимаю, понимаю, понимаю, – тенорочком выпевал Игнат Пантелеймонович, – как не понять? Мы же не звери. Все думают, что если в погонах, то и зверь. Мы, как чайник. Вы кнопочку нажали – он и закипел. А без кнопочки чайник – холодная субстанция. Так и мы: свершилось – начинаем работать, так сказать, закипать. А так – такие же люди. Мы с женой в театр ходим, ни одной премьеры не пропустили. Вы ходите?

– Супруга у меня не театралка, – ответил Сергей Константинович.

– Зря-зря-зря-зря, – не без укоризны в голосе пропел следователь. – Приходишь, садишься в кресло, и представьте, два часа удовольствия. Мы всё больше комедии ходить любим. А у нас в театре, что ни премьера, всё комедия. И даже если печальное ставят, всё равно смешно. И опять же: супруге есть, где наряды свои показать. Так значит, – продолжил Игнат Пантелеймонович, обращаясь к жене, – ничего вы не слышали?

Сергей Константинович по окаменевшей спине жены, накладывавшей варенье в вазочку, понял, что разговор очень её волнует. Да и понятно: кому приятно, когда за столом на кухне сидит некий казённый человек по казенной же надобности и задаёт вопросы, на которые отвечать совсем не хочется.

– Двери у нас двойные. Сами видите. Да и спала она. Я дважды звонил, – сухо ответил за жену Сергей Константинович.

– Вот-вот! – Подхватил Богодухов, как бы не замечая напряжённости в разговоре. – Примета времени. Двойные двери, Замки, сигнализация. Решётки на окнах. Живём, друг от дружки отгородясь. Что у соседа делается, не знаем. И у кого бы это застреленный мог в подъезде вашем быть? – и к кому конкретно не адресуясь, спросил следователь и без паузы продолжил. – А чай у вас, хозяюшка, преотменнейший. И на варенье вы мастерица. Люблю, грешник, сладенькое, хотя жена за фигуру поругивает. Земляничка, словно только собрана. Ар-ромат! М-м-м! Так вы, говорят, по учёной части? – Обратился он уже к Сергею Константиновичу. – Я и сам, было, пошёл по учёной части, начал материал для диссертации собирать, да разве с канальской этой работой выберешь время для науки!