Ольга Рёснес - Меч Михаила Страница 4

– Да ты не думай, что мы такие бедные, – уточняет Ваня, – вчера ели черную икру, кто-то выбросил на мусорку, а я шел мимо с работы… Мы выживем! Это великая на все времена цель: выживание! Заройся поглубже в дерьмо и грязь, больше того же самого! Живи одним только телом, инстинктом и крепнущим с каждым днем чувством ненасытности, бери в долг у самого себя, у своего неведомого «завтра»… – Ваня допивает остатки пива, – родится один, помрут семеро, но богатых и сытых становится больше, и это обнадеживает остальных…

– Лично я готов регулярно сдавать говно Билу Гейтсу, – мрачно добавляет Дима, – говно – основа пищевых продуктов нового поколения…

– Ладно, ребята, теперь о проекте, – возвращается Женя к началу разговора, – суть его в том, чтобы приспособить работника к сегодняшней тотально стрессовой ситуации: работать в условиях, противных самой человеческой природе…

– Может, лучше послать эти нечеловеческие условия? – невежливо встревает Ваня, – Чего к ним приспосабливаться?

– Такова реальность, – строго обрывает его Женя, – хочешь ты этого или не хочешь.

– А если не хочу? – не унимается Ваня.

Женя смотрит на него сочувственно, как на больного:

– У тебя нет выбора.

Некоторое время все трое сидят молча, как отколотые друг от друга, и только телевизор шлет отчаянные призывы приобрести минеральный шампунь три в одном, отечественный мерседес и горящую турпутевку в Египет, и занудно капает на кухне из крана, словно там кого-то пытают, надеясь свести с ума.

– Ладно, согласен, – сокрушенно выдыхает Ваня, отнимая у чугуннуго черта недокуренный бычок, – Какая у директора зарплата?

Словно удивляясь такой поспешной меркантильности, Женя недоверчиво его оглядывает, от сбитых кроссовок до пепсиколовой майки, и как бы вскользь и нехотя роняет:

– Да поначалу никакой… но мы обещаем премии за каждого нового клиента, от шести лет и выше, плюс бонусы за состоящих на психучете детей, плюс… ну я бы сказал, известность в определенных кругах, знакомство с иностранными коллегами, деловые поездки…

– Вот это по мне, – оживляется Ваня, – а то я думаю, не пора ли уже посмотреть Европу и вообще… пора! Хоть что-нибудь за казенный счет!

Женя одобрительно кивает: он всегда находит нерв собеседника, как бы ни был тот туп и упрям, и бьет по нерву молотком, в полном согласии с чудесной методософией.

– Вальдорфская школа, – со скромной торжественностью объявляет он, – и есть Европа, лучший плод ее культуры, и мы намерены форсировать его созревание: пусть упадет нам под ноги…

– Мы, это кто? – на всякий случай интересуется Дима. Он слышал о таких школах, куда берут в основном отбросы для какого-то особого перевоспитания и даже возвышения над простым средним уровнем: из паралитиков получаются лыжники, из монголоидов – оперные певцы, а одна с детства косоглазая и немая стала даже известной телеведущей. И еще слышал Дима про антропософские деревни, под Петербургом и под Одессой, управляемые шведами и немцами: колхоз не колхоз, но хозяйство в полном порядке и даже есть избыток культуры, какой неизбежно возникает в зоне, где перестают действовать правила взаимного ограбления и предательства. В такую вот деревеньку Дима не прочь был и сам махнуть, понабраться навыков любви к ближнему и заодно примерить свое, большей частью по пьянке приобретенное разумение вещей, к тамошней духовнонаучной основательности. А там, глядишь, и сам потихоньку подучишься правильно обо всем кумекать, выискивая среди свалки событий драгоценные, как их там называют, прафеномены… заодно, кстати, узнать, что это такое…

– Мы, – интимно-вкрадчиво, как о чем-то крайне деликатном, поясняет полушепотом Женя, – это власть, которую не увидишь и не схватишь за руку, власть над власть имущими, диктующая им, слепцам, навыки разложения, а всем остальным – пристрастие ко лжи…

Переглянувшись, Дима и Ваня молчат: такую похабень им еще никто не впаривал. Хотя, может это одесская шутка…

– … и эта власть, – как ни в чем не бывало продолжает Женя, – заметьте, духовная! Только усвоив истинные законы, добытые Доктором непосредственно в мире ангелов, и можно управлять всем!

– Ты хочешь сказать, что ангел поделится с тобой своей мудростью, наперед зная, что ты употребишь ее для насилия? – усмехается Ваня, – За кого ты ангела принимаешь?

– Видишь ли, Ваня… – нисколько не растерявшись, отбивает Женя внезапную атаку, – мы и не собираемся иметь с ангелами дело, пусть этим занимается Доктор. Мы пользуемся только рассудком, нам нужна лишь схема, устойчивость и прочность которой сравнимы разве что с надгробной плитой… Да, мы имеем дело исключительно с мертвым, механически нами управляемым и… – тут Женя торжественно оглядывает обоих, – в совершенстве нами понятым!

– Стало быть, это всего лишь воровство, – хмуро заключает Ваня, – присвоение чужого мёда с последующей выделкой из него сахара… Сам Доктор-то как, не протестует?

– Да что там, Доктор… – раздраженно отмахивается Женя, – между нами говоря… – смотрит по очереди на обоих, – это всего лишь пустое понятие… Рассудок не выносит заоблачных напряжений, строго предупреждая каждого: дальше – кирпич.

– А если… сердце? – ни с того ни с сего брякает Дима, – Сердце-то тоже чует… вот я, например…

– Оставь этот разговор бабам, – сухо обрывает его Женя, – мы считаем человека мыслящей головой, и если у тебя проблемы с сердцем, сходи к врачу.

– Вот и я так думаю, – вроде бы поддакивает Ваня, – кардиолог глянет на синусоиду, сверит цифры… а сердце в это время сигналит кому-то SOS… кому? И с чего это вдруг сердце вообще начинает стучать? Самый первый, еще не нашедший себе тела удар…

Оторопело глянув на Ваню, словно тот выболтал страшную нецензурную тайну, Женя торопливо бормочет:

– Это закрытая тема… – и уже с прежней уверенностью, – Самым перспективным поступком Доктора был его отказ стать нашим шефом: он попросту кинул нас, сославшись на отсутствие у нас глаз и ушей. И сегодня мы вполне от Доктора свободны, и порядком уже изношенный, перестроенный нами, старенький, еще докторский Гётеанум, с его фруктовым садом и люкс-виллами, сегодня не более, чем наша тень, покорно плетущаяся по нашим следам в наше же будущее. И хочется мне вам, ребята, сказать, что нет, увы, никаких, кроме докторской науки, способов облагородить человеческое стадо, придать ему наконец человеческий вид…

– Но стадо-то, стадо по-прежнему остается? – язвит по ходу дела Ваня, – Какое мне до этого стада дело?

– Это совершенно неважно, – сухо отрезает Женя, – стадо пронесется мимо тебя и скорее всего растопчет: тебе гарантировано лишь право на смерть. Так что работай над собой, переиначивай свое зарвавшееся в облака «я» в пользу общего, корпоративного…

– … в пользу огораживающих твою жизнь невозможностей, – поддакивает Дима.

– Но причем тут этот самый… Доктор? – не унимается Ваня, – Хотя лично мне плевать, мне все равно… ставь меня каким-нибудь что-ли директором! Съезжу за бугор, проветрюсь… заодно гляну на этот Гёте… анум…

– Значит, директор? – обнадеживающе улыбается Женя – С завтрашнего дня?

Ваня вопросительно смотрит на Диму, и тот кивает: соглашайся, такое может предложить только брат.

– А ты? – Женя пристально смотрит тна Диму, – Ты-то готов? Будешь преподавать русскую историю, начиная с хазар…

– С десятью-то классами образования? Спьяну что-то?

– Ничего, справишься, была бы охота. Главное – энтузиазм: усвоил методику Доктора, и ты уже годен. Ну и разные там семинары, конференции… Я вот, к примеру, на днях еду в Берлин, настрочил доклад по-немецки… хе-хе, считай, на идише, доклад о моральной технике современного делового общения, сам господин Подушкин читал и одобрил…

– Я был на его лекции в политехе, – заметно оживляется Дима, – это великий животный ясновидец! Это – пуп!

– Нормальный чувак, – соглашается Женя, – его животное чутье вполне компенсирует отсутствие Доктора. И на месте бывших докторских мастерских, где когда-то громоздились деревянные фигуры Христа, Люцифера и Сатаны, торчит теперь новая люкс-вилла, а от нее тянется до самого Гётеанума красная ковровая дорожка, и армия преданных Подушкину дам готова разом сложить свои усталые тела на костер его всемирной славы…

– Короче, школа имени Подушкина, – зевая, заключает Дима, – с видом на искореженный отчаянием Доктора ассиметричный Гётеанум…

4

Воспоминания липнут к Дмитрию как неугомонное жужжание очереди у банковского окошка, и хотя сидеть на жестком пластмассовом стуле неудобно и по всему телу пробегает электричество противного озноба, его то и дело отбрасывает в сон, в дремотную серую муть, и он роняет набок голову и порой испуганно всхрапывает. Должны же быть в жизни хотя бы краткие, сворованные у обстоятельств, минуты твоего полного отсутствия, такие вот твои, лишь для тебя предназначенные мгновенья: вокруг люди, но ты сам по себе, в своей прирожденной автономии и самодостаточности. И хорошо, что никому нет до тебя дела, хотя бы даже ты тут, возле банковского окошка, умер. В этой жужжащей суете ты совершенно один, высматривающий в самом себе полустертые картины прошлого…