Алексей Казаков - Эрос и Танатос. 20 историй о переплетениях любви и смерти Страница 4

Матвей стянул засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон; он толкал скрипевшую несмазанными колёсными спицами, наполненную щебнем и битым кирпичом тачку, чуть приседая от её тяжести.

– Шо? – не зло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, хлопец, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Уморывся, чи шо? Устал?

– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.

– Ничё, потерпишь. – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть трэба, пока солнце. Потом подхарчимся.

Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицировавшийся по национальному признаку. Он командовал работягами на провинциальном русско-украинском суржике и на нём же иногда с ними балагурил, травил анекдоты и байки. Слушали с уважением: бригадир!

Они растаскивали бетон внутри выкопанной по периметру дома траншее, укрепляли фундамент. Серое, бугрящееся щебнем месиво каждый из работяг вываливал из тачки в траншею, а потом ровнял, тянул к себе тяпкой, подобно тому, как крупье в казино подтаскивает фишки специальной лопаткой.

Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а потом полностью провалилось за горизонт. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.

Матвей постоял в сырой деревянной кабинке под струями душа, вместе с работягами выпил в бытовке водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешёвую колбасу, прилёг вздремнуть на деревянной голой лавке.

…Сначала показались парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стёклами, потом очки стали чёрной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка обернулась молодой женщиной с гордой осанкой, с зелёными глазами, нос её был с лёгкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; потом, когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки, а потом оборачивалась чёрной кошкой, и он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит её, Наташу, он гладит её по голове, обхватывает её плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое – но это опять оказывается чёрной кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки… Потом вдруг Наташа – уже не Наташа, она оборотилась огромной берёзой в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево с грохотом валится на Матвея…

Он проснулся и сел на жёсткой лежанке. …Да, это так, – он влюбился в неё, в зеленоглазую хозяйку строящегося коттеджа Наташу.

Нажал на клавишу, глянул в засветившееся сиреневое окошко мобильника: без пятнадцати час ночи. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками, громко храпевшую бытовку.

Сначала подъехала Наташа, сама за рулём. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, необорудованном ещё, дворе.

Они стояли возле ворот, за домом; гастарбайтеры увидеть их не могли даже издалека. Матвей хотел поцеловать её в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела на него с тревогой и мольбой:

– Нервничаю я, Мотя.

– Всё будет хорошо, моя милая, не волнуйся, – без всякого малороссийского акцента сказал Матвей. – Ты ложись спать, а я… погуляю, покурю… во дворе…

Она сложила на груди руки, её знобило. Кивнула и молча открыла временную железную, некрасивую пока, ещё некрашеную дверь в строящийся кирпичный дом и прошла в единственную готовую комнату. Вскоре в окне этой комнаты погас свет.

А через час подрулил Линза. Он отпустил водителя, потом долго курил на крыльце сигару, видимо, прихваченную из клуба, щурился на яркую луну. По-хозяйски обошёл дом, посмотрел, как заполняется бетонный пояс. И вдруг замер, зашатался, стал оседать и уносящимся в никуда сознанием успел понять, что ему воткнули нож в шею.

Золотая цепочка порвалась и упала в траншею, затем в неё свалился тот, чью борцовскую шею и мохнатую грудь она только что украшала.

В траншее, ждавшей своей партии бетона, упокоился муж Наташи, которого она давно возненавидела и долго терпела. Всего несколько минут назад она была его женой, а теперь стала вдовой. «В какую секунду она стала вдовой? – вдруг подумал Матвей. – Как это можно вычислить?»

Матвей бросил мокрый красный нож на труп Линзы. Потом быстро, действуя как стремительный робот, завалил тело бетоном, приготовленным в подвале дома в нескольких тачках, которые он припрятал за мешками с гидроизоляцией. В бетон он заблаговременно добавил замедлитель схватывания.

И вот ещё один участок бетонного пояса вокруг строящегося коттеджа готов.

«Древние славяне при закладке дома приносили в жертву скот и домашнюю птицу, укладывали их в фундамент. А ведь семиотика этого обычая – это жертва как основа сотворения мира. Мир наш возведён из жертвы, если верить космогоническим преданиям… А библейский жертвенный ягнёнок?.. Но Линза – не агнец, хоть и отдан на заклание», – думал Матвей, во дворе поливая руки водой из пластиковой бутылки (той самой, что стояла днём в тени малинового куста) и долго вытирая их полотенцем. Устало сел на ступеньку короткой лестницы, затянулся сигаретой и выпустил дым, представляя себе, что вместе с этим дымом, в виде этого дыма уходит в небо его нервное напряжение и досада от странной и запутанной ситуации. Потом он ещё раз осмотрел новый фрагмент бетонной опояски: всё аккуратно. Равнодушные ко всему от накопившейся усталости гастарбайтеры и не заметят поутру, что серая окантовка вокруг дома стала длиннее на два метра, и на столько же стала короче пустая траншея.

Матвей вошёл в комнату. Наташа лежала в кровати с открытыми глазами, её колотило, она постукивала зубами. При свете луны лицо её было белым.

– Всё? – глухо спросила она.

– Да.

– Закопал?

Он тяжело перевёл дыхание:

– …Забетонировал.

– Иди ко мне, быстрей.

Он обнимал её, они любили друг друга, он шептал ей нежные слова, они пили виски, курили сигареты и сигары, а она всё никак не могла успокоиться.

– Боже мой, боже, – шептала она, – это же грех, этот грех ложится на нас обоих… Но теперь мы вместе, навсегда, да, Мотя?

– Конечно, Наташенька, любимая моя…

Луна сверкающей монетой висела в окне. Матвей встал с кровати и задёрнул чёрно-серые клетчатые шторы. Наташа плакала, вытирала слезы простыней и маленькой подушкой из цветных лоскутков. Постепенно успокаивалась. И неожиданно спросила:

– А бетон уже схватился?

– Пока не полностью. Ещё около часа, и… и будет монолит.

– Ясно… Сегодня полнолуние… Знаешь что, – она заговорила почти спокойно. – Почитай мне то стихотворение, как тогда в мае, когда мы познакомились. Ну, на палубе, когда мы подходили ночью к Валааму. Это когда, помнишь, сильно опоздали из-за шторма на Ладоге. Тоже ведь было полнолуние. Про полнолуние почитай. Пожалуйста.

– Про полнолуние? Тебя понравилось?

– Да. Очень. Это твоё было или ты тогда обманул меня? Наверное, хотел мне понравиться? – она судорожно перевела дыхание, попыталась улыбнуться.

– Конечно, хотел. Но не обманул. Да, сам сочинил. К одному спектаклю, но не для ТЮЗа, а для другого театра. Но оно не понадобилось…

– Ну почитай…

Он, лёжа, подперев рукой голову, стал негромко декламировать:

Белая луна из обрывков снов…И она ночью душнойПугает и мучает.Смутная вина из осколков слов…И они мне царапают душуУглами колючими.

Быть или не быть?Жить или не жить?Может, и не надо плытьМежду тёмных скал?Может, эту жизньЛучше отложить,Чтоб не видеть зло и его оскал?

– Хватит, милый… Спасибо. Дальше не надо. И так на душе тяжко.

Она почти по-детски всхлипнула… потом вдруг изменилась, напряглась, сверкнула при инфернальном лунном свете неприятной, злой улыбкой:

– Бетон скоро схватится… Знаешь, а он… – она быстро сглотнула, как будто подавилась словом «он», продолжила: – …он другой могилы и не заслуживает. На нём самом крови, что того бетона в траншее.

Матвей молча кивнул.

– Всё, больше не хочу о нём… Давай спать, мой хороший… Завтра тебе снова играть роль гастарбайтера… Знаешь, – она погладила его по голове, нежно, по-матерински, – и хорошо, что тебя уволили из этого дурацкого ТЮЗа, ну сколько можно зайчиков и буратин изображать… ты ведь рассказывал… Ты ведь не мальчик… Знаешь что, – она оживилась, – я этот недострой продам, и уедем мы с тобой жить, скажем, в Испанию. Или… ну не знаю… на Кипр, может быть… Подумай об этом, ладно? Ну что нас тут держит?.. И вообще – мы с тобой в этой жизни не артисты, а режиссёры. Правда? По большому счёту. Что, не согласен?