Анастасия Астафьева - Двойная экспозиция Страница 4

Тогда – это был порыв полного, какого-то омутного отчаяния – я устала ждать твоего решения, меня задавила чудовищная депрессия, да ещё тот октябрь, он случился такой мрачный, такой промозглый. Мне хотелось умереть. Я почти решилась на это. В тот вечер я медленно брела домой по слякотной грязи, какими-то задворками, среди гаражей и гнилых заборов. И его машина просто остановилась около. И я села в неё. Первый раз в жизни я села в машину к незнакомцу! Мне было всё равно… А потом я уехала к нему, далеко на Север, в холостяцкую квартиру с тараканами. Унылые будни разбавлялись ревнивыми посещениями бывших подружек и частыми вечерними посиделками с приятелями-пропойцами. Зачем я уехала за тем, кого не любила? Мне было – всё равно… Мне хотелось верить, что я верю, будто он меня спасёт. А он меня добил. Я сама себя добила этим сожительством. Сознательно.

С ним я выдержала девять месяцев. И сбежала от него – читай – от себя, потому что снова бессмысленно.

Я уезжала от себя в трясущемся лязгающем вагоне, и все тридцать шесть часов пути клялась себе и тебе, что вернувшись, никогда, ни за что не приду к тебе, не позвоню.

Пять месяцев я держалась, но однажды вечером оделась и пошла к твоему дому. Сердце грохотало, протестовал разум, ныла душа, а вот ноги мои шагали себе и шагали, разве что, чуть ослабело сгибаясь в коленях. Я села на скамейку в твоём дворе и стала чего-то ждать. Горел свет в твоей квартире, я видела в окне движущийся силуэт, думала, что это ты. Я не рассчитывала на встречу, почти не хотела её, просто сидела в твоём дворе и мёрзла. Меня словно приморозило к скамейке, и я равнодушно околевала, лишь изредка разминая заледеневшие в тонких перчатках пальцы.

И у подъезда остановилась твоя машина. Ты вышел из неё, хлопнул дверцей, выведя меня этим из оцепенения. Я проговорила твоё имя. Оно рассыпалось стекляшками – застывший язык не повиновался. Тогда я крикнула твоё имя. Ты обернулся. Я снова перестала различать реальность и вымысел: твой взгляд, удивлённо и восхищённо вскинутый на меня, твой тихий смех, ласковый голос, твой запах. Всё это закружило меня, завьюжило, замело разум.

Ты говорил, что мы оба сумасшедшие, иронично спрашивал, каково мне замужем. Я отмахивалась рукой, но ты, плохо скрывая ревность, говорил глупости о том, что там у меня любовь, не слушал моих возражений. Ты жаловался на усталость, на работу, ты говорил, что хочешь есть. Ты неожиданно поцеловал меня и велел зайти завтра на работу, чтобы всё, ВСЁ обговорить. Ты засмеялся, что замёрз, что на тебе тонкие брюки, а мороз, похоже, подваливает градусов под восемнадцать. И слегка поддёрнул брючину, чтобы показать, что под ними действительно ничего не поддето тёплого. Я успела увидеть сверкнувшую кожу голой ноги, чуть съехавший носок, а ещё я увидела твои новые ботинки. Ты ещё что-то говорил, шутил, а я застыла взглядом на этих ботинках – чёрных, на тонкой подошве – не дорогих, но довольно изящных. Эти ботинки в одно мгновенье откинули меня в пережитое, откуда я удрала.

Мы выбирали моему «мужу» обувь. Мне вообще нравится мужская обувь, она широкая, удобная. А одни туфли особенно приглянулись мне: изящные, на тонкой подошве, модные и не очень дорогие. Я предложила ему их купить, но его перекосило, словно он прожевал горсть клюквы. Он рявкнул, что я ничего не понимаю, и купил жуткие, грубые, под кроссовки слаженные ботинки, в которых после до крови натёр ноги. Я махнула рукой и ещё несколько раз подходила к выбранным мною туфлям, даже подержала их в руках – лёгкие, с удобной колодкой. От таких и походка-то особая становится.

И вот в таких-то, именно таких ботиночках стоял сейчас передо мной ты. Тоска скрутила мою душу, слезами набухли веки, и мне неодолимо захотелось опуститься на колени перед тобой, обнять усталые замёрзшие ноги и целовать эти несчастные ботинки.

«Господи! Даже его ботинки я люблю! – стонала моя душа, надрывалось сердце. – Господи! Почему я не с ним?!»

Ты убежал домой отогреваться, а я, сразу помрачнев, сложившись в плечах, побрела в свою пустую одинокую квартиру.

Завтра мы встретимся, но реанимация трупа нашей любви закончится для неё очередным летальным исходом. И я ещё не раз буду убегать от тебя-себя, уезжая в другие города, начиная, пытаясь начать жить без тебя, возвращаясь снова и снова. Только все видения, все фантазии, связанные с тобой, теперь перекрыли эти злосчастные ботинки, которые ты носишь. Я все представляю, как обнимаю твои усталые ноги и целую, целую запыленные ботинки: «Господи, почему я не с ним?!».

Бывая на рынке, я часто подхожу к рядам с мужской обувью и, стоя чуть в стороне, подолгу с тоской смотрю на эти ботинки. Ничего не выбираю, не покупаю. Продавцы раздражаются, видимо, подозревая во мне воровку. Но я не смогла увести даже тебя, где уж мне украсть ботинки, которые ты носишь.

Ожидание

Однажды она меня позвала. Именно позвала. Сама. Я частенько проходила мимо неё, не замечала, увлечённая поиском грибов, а тут – словно прозрела, услышала зов и подняла от земли глаза.

Она росла в гордом одиночестве на едва заметном взгорке, а метрах в трёх вокруг, будто расступившиеся в почтении слуги, застыли тонкоствольные молодые сосны. Не раздумывая, я поняла, что это царица надменно высится над своей челядью. Была она стара, стояла наклонно, неожиданно и неуместно напоминая своей «позой» Пизанскую башню. До самой вершины ствол её был гол – отсохли и обломились с годами ветви. Отчего-то я долго не решалась подойти к ней.

День выдался жаркий, ослепительно-солнечный. Лесные пичужки резвились и играли, прыгая по ветвям деревьев, перелетая с одного на другое. Вдруг одна из них, крохотуля с зеленоватыми перышками на крыльях, уселась на ствол царицы-сосны и тюкнула клювом толстую, наверняка почти каменную кору. Мне представилось, как рассердится, разбушуется сейчас дерево, стряхнёт с себя дерзкую птичку, но птаха улетела, не найдя ничего съедобного, а всё осталось по-прежнему тихо.

Тогда я скинула с себя оцепенение, поставила на мох, в листья брусничника, полупустую корзину, подошла к сосне и обняла её. Рук моих хватило лишь на половину обхвата ствола. Он был тёплый, нагретый за день солнечными лучами. Светло-коричневые, размером с ладонь шашки коры лепились отдельно друг от друга и напоминали рисунок на теле жирафа; кое-где кора была проточена вредителями, издолблена неглубокими дуплами, затянувшимися слезящейся смолой. Деловито устремляясь к вершине, ползли по стволу крупные чёрные муравьи. Своими объятиями я нарушила им проторённую дорожку. Насекомые смешались было, но через мгновение осмелели, заползали по моей руке, пытаясь прыснуть едким спиртом в неожиданного врага, хорошо, что рукав куртки защищал меня. Я примирительно убрала руку с пути муравьёв, и чёрный ручеек выровнялся, вновь побежал размеренно.

Мне слышалось, что в сердцевине дерева таким же ровным потоком текут соки, несут живицу от корней к вершине, к искривленным, изломанным ветрами ветвям.

Крона сосны была так далеко, так высоко, что легко представлялось, как цепляются за неё белые облака, да и само небо держится на ветвях сосны, как на плечах древнего Титана. Ей и тяжело, и торжественно это, она знает, что хрупкие тонкие тела молодых сосен, столпившихся вокруг, никогда не выдержали бы такой ноши, потому и полна царица снисходительной заботливости к ним, как мудрая старуха с превосходством знания жизни, но и со слезами умиления взирает на неразумных ребятишек.

Холодные дожди, секущую порошу, ураганы, ласковые весенние ветры, жару, палящее солнце; острую боль от точащего её древесное тело жука-короеда, спасительный, но и жестокий клюв дятла; смятение и тоску от разносящегося по бору треска упавшего дерева, ужас и панику от далёкого визга бензопилы; усталость и успокоенность – всё знала древняя сосна. И мечта была у неё – ей хотелось умереть своей смертью. Не рухнуть подпиленной. Не завалиться истерзанной, с вывороченными корнями, во время урагана. А золотым осенним днём, когда откричат прощально улетающие на зимовку птицы, в бору зазвенит тишина, и в дрёму погрузятся все деревья – с тихим стоном усталой надломленной души, не круша своей многовековой тяжестью молодняк, медленно опуститься на землю, в объятии раскинув по ней истомившиеся ветви, и замереть, всё ещё слыша, как последний протяжный вздох её передается от сосны к сосне, улетая далеко и затихая навсегда…

Пройдут многие зимы и вёсны, пока затянет ствол царицы мхом, покроет брусничником, осыплет перезревшими семенами, и сокроется, срастётся с землёй то, что было когда-то могучим гордым деревом. А на его месте взрастут юные ершисто-колкие сосенки. У них и мечты будут совсем иные: скорее подрасти, вытянуться, подняться к солнцу.