Григорий Канович - И нет рабам рая Страница 4

К нему уже не раз подкапывались и в начале его карьеры, и позже, когда о нем заговорили в газетах, и совсем недавно, когда Туров, почесывая свою поповскую бородку, в упор спросил:

– Мироналександрыч! Почему бы вам, батенька, не взять дело Лехема?

– Лехема? – неискренне удивился Дорский.

– Присяжный поверенный Тихвинский, по-моему, недолюбливает евреев, даже когда они правы, что уж говорить, когда виноваты…

– А я, милостивый государь Алексей Николаевич, никому исключения не делаю…

– Тихвинский уверяет, что все евреи – братья, – сказал Туров с сардонической улыбкой. – Братья и бунтовщики… Простите великодушно, – добавил он после паузы, ласково поглаживая свой вереск. – Я, было, подумал, что вам тут и карты в руки.

Нет, нет! Мирона Александровича не проведешь. Ему что Лехем, что Иванов – все одно. Политических он защищать не станет, хоть озолоти его, хоть произведи его в статские советники. У него другой круг виновных (или невиновных). И несть им числа. А политические? Политические – не товар. Лихоимцев – уйма, насильников – уйма, мошенников – уйма, а политических – единицы, раз-два и обчелся. Для них хватило бы одного суда, одного прокурора, одного присяжного поверенного. Тут он, Мирон Александрович, не нужен. Империя вполне справится с ними и без него…

Дорский вышел на балкон. День выдался пригожий. Небо было чистым и целомудренно-голубым. Головная боль, мучившая Мирона Александровича после кошмарной ночи и грозившая снова уложить его в постель, притихла, но Дорский решил на всякий случай все же принять лекарство – благо доктор Гаркави выписал целую кучу порошков, пилюль, приторно-сладких микстур, которые Мирон Александрович аккуратно и суеверно принимал три раза в день в самых разных сочетаниях.

Он вернулся с балкона в спальню, полез в ящик ночного столика, извлек оттуда пилюлю, но та застряла в горле, и Мирон Александрович никак не мог протолкнуть ее внутрь. Голодная тошнота выталкивала ее наружу, и Дорский, помучавшись, побагровев, выплюнул ее на ковер.

Только он нагнулся, чтобы поднять таблетку, как кто-то дернул дверной колокольчик.

Домоправительница Дорского пани Катажина уехала на неделю в Гродно на поминки, и Мирон Александрович был вынужден сам открывать двери. Он выпрямился, прислушался: по силе и частоте звонка Дорский мог безошибочно определить, кто пришел.

Доктор Самуил Яковлевич Гаркави звонил так, как говорил: резко, отрывисто, бесцеремонно. Пани Катажина, забыв по рассеянности ключ, клевала звонком тишину, как воробей на булыжной мостовой ниспосланную Богом кроху: боязливо, с оглядкой, негромко. Сын Андрей – у Мирона Александровича язык не поворачивается называть его сыном! – дергал колокольчик так, словно намеревался оборвать его, и трезвонил изо всех сил, без перерыва, пока ему не открывали.

Но этот звонок не был похож на другие.

Мирон Александрович почему-то растер ногой пилюлю и, теряясь в догадках, засеменил в меховых шлепанцах и махровом халате к двери. Не иначе какой-нибудь попавший в переплет субъект, подумал Дорский. Приспичило им! Смешные люди! Думают, что только позвонят и им откроет сама справедливость!.. А справедливости нет по обе стороны двери. Так-с, господа!

Дорский щелкнул засовом, и в прихожую вошел огромный – косая сажень в плечах – еврей с тяжелыми, длинными ручищами, не умещавшимися в рукавах пальто, в чистых сапогах, – видно, он долго сдирал с них на лестнице наросты грязи – без шапки, шапка была засунута за пазуху, со спокойным, несколько холодноватым взглядом.

Судя по всему, приехал он издалека. Может, даже из сновидения Мирона Александровича.

Приезжий поздоровался кивком головы и, не решаясь пройти внутрь, сказал:

– Я от ваших земляков.

– От моих земляков?

– Я не ошибся: Завальная, семнадцать?

– Да.

– Мейлах Вайнштейн?

– Мирон Александрович Дорский, – сухо, почти враждебно произнес хозяин.

– Беда у нас, – коротко объяснил приезжий, почему-то засовывая еще глубже за пазуху шапку.

– У кого беда?

– Пять человек под стражей… Среди них и дядя ваш… Нафтали Спивак.

– А что – разве Нафтали Спивак жив? Давно их взяли? – невпопад спросил Мирон Александрович, совершенно не расположенный к долгой беседе.

– Перед самой Пасхой… Второй месяц пошел… Беда, и только…

– У меня, к сожалению, ни одной лишней минутки… Я очень спешу… И потом…

Мирон Александрович не знал, что делать. Оставаться он не мог, а выгнать человека – тем паче. В девять, ровно в девять у него свидание со Стрельниковым. Дело-то непростое, женоубийство… Господи, надо же было ему задержаться из-за таблетки!..

– Хорошо, с вашего позволения… я приду позже… – сказал приезжий, повернулся и с бугрившейся под пальто шапкой вышел за дверь.

Мирон Александрович даже возразить не успел. Сон в руку, подумал он, запахивая халат и оглядываясь.

Редко бывает, чтобы католическая и еврейская Пасхи праздновались одновременно. Но на сей раз они совпали – видно, Всевышнему было угодно даровать веселье и умиротворение всем, без различия племени.

Корчмарь Ешуа, предусмотрительно запасавшийся товарами, особенно водкой, до праздников отправился на винокуренный завод не в Вилкавишки, как обычно, а в Россиены. Пусть с него в Россиенах лишний грош сдерут, но не хотелось Ешуа далеко ехать, надолго отлучаться из дому по причине куда более важной, чем скупость и прижимистость.

За спиртным он мог и не ездить: водки в погребе было вдосталь, чуть ли не целая бочка, да и пили в дни предпраздничного поста по капле – забежит какой-нибудь ушлый мужик, попросит бутылочку или завернет с лесосеки умаявшийся лесоруб, опрокинет стакан, крякнет, проведет корявой ладонью по корявым губам, поблагодарствует, и жди неделю, пока другой забредет.

Водка была только предлогом для поездки.

На самом же деле собраться в дорогу Ешуа заставило другое, небывалое событие, просквозившее душу негаданной радостью и возвышенным нетерпением.

Морта ждала ребенка.

Рожать она должна была вскоре после Пасхи, а может, даже на Пасху – Ешуа это считал не только добрым знаком, но неслыханной милостью, явленной ей Господом, всемогущим покровителем евреев, за то, что она, Морта, приняла и любовь Ешуа, и его веру, наперекор всему: наветам и оговорам (дескать, зарится на стариковское добро), проклятьям и поношениям, наперекор всему своему прошлому и, может быть, будущему. Слыханное ли дело, чтобы христианка по доброй воле перешла в еврейство! Когда еврей бежит от своего рода-племени, перекрашивает в иной цвет и бороду, и душу – это ладно, это в порядке вещей. Никто, кроме его сородичей, дурного слова не скажет. Пожалуйста – крестись хоть завтра. Сам исправник Нуйкин похлопает такого по плечу и имя поможет выбрать, как по святцам. Желаешь, Пейсах, Павлом быть – будь Павлом, хочешь, Шая, Александром называться, так и запишем: Александр.

Но чтобы христианка пожелала стать дщерью Израиля!.. А ведь это не то же самое, что один чепец на другой сменить – снял с головы старый, надел новый, и гуляй себе в нем по свету! Нет! Это все равно что вылезти из одной кожи – без ссадин и нарывов и влезть в другую – с волдырями от ожогов, с рубцами от порки, а главное – с клеймом, как на скотине, даже кровью его не смоешь.

Что ни говори, рассуждал про себя Ешуа, глядя на верную гнедую, трусившую по размокшей от щедрых весенних дождей дороге, не каждый отважится на такое, как Морта. И дело тут не в любви – за что его, Ешуа, любить? За надвигающуюся, как туча, старость? За кусок хлеба? Да Морта добудет его не только в корчме, пойдет в услужение к ксендзу Аницетасу Барткусу и будет сыта. Может, отчаянье толкнуло ее на такую жертву? Связаться со стариком – уже жертва, а со стариком-евреем – и подавно. Может, злые языки правду говорят, и Морта просто рассчитывает на куш, на его, Ешуа, богатство. Да какое это, к черту, богатство? Серебряные подсвечники на комоде, бочка водки в погребе, осевшая в землю корчма и повредившийся в рассудке Семен, целыми днями пропадающий на развилке?

Как Ешуа ни тщился понять поступок Морты, он – с какой стороны ни подходи – казался ему непостижимым, и от этой непостижимости, от этого обрушившегося на него счастья он и сам погружался в какое-то тихое, просветленное безумие.

Видит Бог, Ешуа не преследовал никакой выгоды, никакой корысти. Страсть его не мучила, греховные желания не томили, он и к Хаве редко забирался в постель, спал отдельно, на топчане с выпирающими пружинами.

Иногда в бане, когда Ешуа нахлестывал себя березовым веником или обливал себя из шайки, он нет-нет да поглядывал на свои обомшелые гирьки, на свой поникший корешок, но взгляд его не выражал ни страха, ни сожаления, а только смирение и печаль. Ничего не попишешь. Время не щадит даже то, что не употребляешь. Все цветет и отцветает, высыхают даже реки.

Морта нужна была ему для чего-то большего, чем ночные утехи. Он этому сам не мог подыскать названия: бегство от одиночества, страх перед неминуемой смертью, вызов всему миру, обрекшему его на постылое, пусть и обеспеченное, существование?