Сергей Магомет - Лимонад Страница 4

– Давид всегда так себя держит, одет прекрасно, – бормотал отец, – галстук, идеальный костюм…

– А у меня к вам есть маленькое дело, – обратился Давид к Роману Романовичу.

– Слушаю вас.

– Хочу я на свою «волжанку» поставить никелированные глушитель и бензобак. Говорят, в практическом отношении весьма рациональные вещи.

– Совершенно верно.

– Значит, рекомендуете?

– Конечно. Кстати, вот Сергей Николаевич в этом деле у нас незаменимый человек. Золотые руки. Задумал на нашей фирме яхт-клуб организовать. Ведает материалами. Из моей машины конфетку сделал… Как, Сергей Николаевич, можно помочь Давиду?

– Необходимо, – ответил отец.

– Мы с вами договоримся, – сказал ему Давид, наполняя рюмки.

– Не стоит! – краснея, загорячился отец. – Мелочи!.. А… а в практическом отношении сделаем вам даже из спецстали.

– В космос на своей «волжанке» полетишь, Давид! – вставил Роман Романович.

Все трое рассмеялись, а потом опять выпили.

Я понял, что сегодня мы с отцом уже никуда не поедем. Солнце садилось. Они начали вылезать из-за стола. Я спрятался за лестницей около входа на веранду и держал ружье наготове.

– Попадается, знаете ли, Сергей Николаевич, мебель, – деловито говорил отцу Давид, – прямо музейные образцы…

– А то еще, – не унимался отец, – можно, это самбе, особую обработку поверхности произвести, я, знаете ли, и Роману Романовичу и себе днище таким способом…

Он держал Давида под руку и старался подделаться под его деловой тон. Я прицелился и пробил отцу в голове дырку. Потом по дырке в голове Давиду и Роману Романовичу.

Отец отделился от Давида и направился прямо ко мне, покачиваясь и тяжело отдуваясь. Он протянул длинную руку и крепко взял меня за плечо.

– Сынок, – сказал он, – ты должен научиться себя вести. Это главное. Это жизнь. Прошу тебя, послушай папу. Мы с тобой… Долгое, долгое путешествие… Прошу тебя, скажи: «Рррама»! А? Любишь папу?

– Джж! Джж!.. Труп!

Я вырвался от него и, отстреливаясь, побежал на крыльцо.

К счастью, был найден уникальный специалист доктор Копсевич.

– Ну, пойдем, поплескаемся на зорьке! – сказал Давид и, сняв пиджак, аккуратно сложил его и перебросил через руку.

– Да, – согласился Роман Романович, – пойдем…

И все трое отправились через сад прямо к заветной калитке. Я побежал впереди: мне не терпелось попасть наружу.

Вдруг Роман Романович остановился около яблони, недовольно покачал головой и, потянувшись, вытащил сломанную мной ветку. Углядел-таки. Еще раз покачал головой и, нахмурив седые брови, сказал мне:

– Нехорошо, мальчик. Так твой папа никогда не дождется у меня повышения.

– Пустое, – засмеялся Давид.

– Нет, не пустое, – возмутился Роман Романович. – Такая была ветища! Плодоносящая!

Отец так потерялся, что даже забыл сделать мне страшные глаза.

– Подарите ее мне, – предложил Давид, – или продайте, например…

– А вам она теперь зачем? – недоверчиво спросил Роман Романович.

– А я ее вот так, вместе с яблоками, отвезу в Москву и преподнесу какой-нибудь подруге.

– Нет уж, из меня еще тоже песок не сыплется, – сказал Роман Романович, приосанившись. – Лучше я сам какой-нибудь преподнесу, а у вас для этого свои яблони есть. Пустите на них этого мальчишку.

Они засмеялись, и отец засмеялся тоже.

– Ну, открывайте же калитку! – поторопил я их.

Мы оказались на берегу реки. Я был в восторге. Река! Вот ведь что необыкновенное скрывалось за забором!

Вода плескалась всего в нескольких шагах за узкой тропинкой, шедшей вдоль берега. Я взбежал на длинные, узкие мостки купальни, сооруженной из гладких, прекрасно оструганных досок, и, пройдя по ним, остановился у шаткого края. Осмотрелся.

Река была широкая. Огненная полоса от закатного солнца пересекала ее поперек и только в одном месте прерывалась вытянутой песчаной отмелью с прижившимися на ней кустиками. Отмель походила на выступивший из воды хребет громадной рыбины.

Далеко на противоположном, низком берегу реки среди просторных синеватых полей торчал, словно двуперстье, заброшенный храмик с растрепанным дырявым куполом.

Я присел на корточки и стал плескать теплой водой на проплывающего около мостков сонного клопа-водомера, который, встрепенувшись, стремительно проскакал по поверхности воды, как по тонкой пленке, и на безопасном расстоянии снова замер, как будто уснул. Надо было запустить в него чем-нибудь.

Вдруг солнце скользнуло за горизонт словно новый пятак в щель турникета метро, и река сразу почернела.

Отец уже вылез из воды и стоял на берегу мокрый, в широких цветастых трусах, с сигаретой в зубах. Заглаживал ладонью назад мокрые реденькие волосы. Оттянул и щелкнул резинкой по вялому животику. Роман Романович и Давид еще купались. Роман Романович стоял по грудь в воде и разгребал перед собой руками. Давид же то ложился на спину, то переворачивался и шумно выдыхал в воду. Оба, очевидно, испытывали чрезвычайное удовольствие. Я сидел на мостках и бултыхал вводе ногами.

Неизвестно откуда и когда появился еще один купальщик. Некто гладкий и розовый, как мыло, и удивительно толстозадый. Он жизнерадостно резвился между Романом Романовичем и Давидом, а мне подмигивал, как старому знакомому.

– А хороша водичка! – шептал он с упоением в тон общему настроению. – Вполне очаровательная!.. – И нырял, ловко ударяя пятками одна об другую. – Всё остальное – пропади оно пропадом, – продолжал шептать он, выныривая около Романа Романовича, – прямо-таки заболеть или сойти с ума можно, как вы полагаете? – И снова исчезал под водой.

– Рай! Рай! – нашептывал он, оказываясь около Давида. – Блаженство в высшей фазе!.. Но что обидно – какой-нибудь пустяк, случай – ничтожество, завистник, серая бездарность нацарапает на досуге анонимку о сложной сущности наших доходов, и это как будто еще не беда, – а беда, когда эта галиматья попадет не куда-нибудь, а как раз в неподкупные и суровые руки гегемона-пролетариата, и тук-тук, и – увы нам… – И снова нырял, и весело бил пяткой о пятку. Человек-мыло.

Роман Романович и Давид вышли на берег утомленные, закурили и стояли рядом с отцом погрустневшие, смотрели, как выстилается по реке туман.

Наступил урочный час…

Что значит «навсегда»? Это слово не имело для меня никакого смысла. Я был почему-то уверен, что в нашем долгом путешествии мы обязательно должны встретить деда.

Когда мы выехали из дома, день был жаркий, и я, конечно, уже успел забыть, что еще три дня назад лили бесконечные дожди. А сейчас даже при открытых ветровиках в машине было очень душно. На проспекте отец опустил солнцезащитные жалюзи. Он следил за дорогой, и всё молчал, а я думал о том, где мы должны встретиться с дедом. С тех пор, как мы выехали, отец молчал и молчал, но вот вдруг сказал:

– Ну, Генза, наконец мы с тобой вырвались! – И с облегчением вздохнул.

Мне показалось, что он даже улыбнулся.

– В какой город эта дорога? – спросил я.

– Как – в какой?.. Она идет, вообще, через многие города.

– Ну, вот в какой мы первый приедем?

– Гм… Калугу, например, будем проезжать…

– Калугу… Я задумался.

– Ка… луга… калу… гака… луг… акал… уга… кал…

– Что ты там бормочешь? – строго спросил отец.

«Кал!» – чуть было не сорвалось у меня с языка от радости по поводу такого неожиданного открытия, но я тут же прикусил язык. Связанное с этим воспоминание было не из приятных.

Одно время это слово было новым и очень популярным у них во дворе. Оно склонялось во всех падежах и пробовалось во всевозможных словосочетаниях. Ребята сидели за гаражами и рыдали от смеха. Кирик Милованцев, лучший друг, уже не мог ничего говорить и только икал. Едва припадок утихал, как Генза, захлебываясь, спешил выговорить что-нибудь вроде: «Посторожите мой кал, пожалуйста, пока я за другим сбегаю!..» И припадок возобновлялся с новой силой.

Поводом для таких импровизаций послужил рассказ Кирика о том, как он ходил с мамой утром сдавать анализы и как мама поругалась с медсестрой, которая кричала на всю поликлинику: «Ничего не знаю, сегодня кал не принимаем, приносите завтра!»

Так друзья изощрялись, как вдруг появился Сергей Николаевич. Генза встал, продолжая смеяться, а отец залепил ему такую пощечину, что мальчик едва удержался на ногах. «Негодяй невоспитанный!» Генза, заплакал, а отец потащил его домой. «Полюбуйся на него! – сказал он жене вне себя от возмущения. – Повтори, как ты ругался, какое слово говорил!» – приказал он сыну. «Боже мой, – всплеснула руками бабушка, – он его избил!» – Ты себе не представляешь, как он выражался!» – торопливо объяснял Сергей Николаевич жене, не обращая внимания на бабушкины возгласы. «Гензочка, мальчик мой маленький, иди скорей сюда! – позвал дедушка, а Сергею Николаевичу возмущенно бросил: – Всему, наконец, есть предел, я этого так не оставлю!» – «Он выражался…» – бормотал жене Сергей Николаевич. Генза осторожно трогал пальцами разбитую, опухающую губу. Вся щека горела. Вообще-то, он чувствовал, что понес заслуженную, хотя и жестокую кару. «Псих! Садист! Идиот несчастный!» – вдруг набросилась на мужа Ольга Алексеевна. «Некультурный, неразвитый человек! – восклицала бабушка. – Это же совершенно приличное медицинское слово! Это же научный термин!» Тут Сергей Николаевич не выдержал и выскочил вон из квартиры. «Это тебе даром не пройдет!» – грозно прошамкал дедушка вслед.