Игорь Маранин - Неестественный отбор. Рассказы о жизни в ХХ веке Страница 4

Прошло несколько дней. Каково же было удивление Эммы, когда работая в огороде, она вдруг заметила, что змея приползла обратно и свернулась возле её ног! Каждый раз, когда Эмма выходила в огород, где-то поблизости обязательно оказывалась благодарная ужиха. Ползала рядом или, свернувшись, лежала прямо на калошах. Но стоило в огороде показаться кому-то другому или просто громко заговорить неподалёку, как пресмыкающееся стремительно исчезало. Рассказам Эммы про вернувшуюся змею никто не верил, даже Гриша. Тогда они провели эксперимент: он остался дома и стал внимательно следить за женой из окна. Эмма вышла в огород. И через несколько минут у её ног снова ползала змея. Все лето, сначала в отпуске, а потом по выходным, Эмма так и ходила в сопровождении ужихи. Расстались они лишь осенью, когда люди уехали зимовать в далёкий и неведомый змее город. Но на следующий год спасённое пресмыкающееся приползло снова. Так продолжалось три лета, и лишь на четвёртое ужиха не пришла.

Прошло много лет. В начале 90—х, когда уже Гриши не было в живых, Эмма продала дачу, наняла машину и стала вывозить оттуда вещи. И когда уже все было погружено, почувствовала на себе чей-то взгляд. Оглянулась – никого. Ощущение того, что кто-то на неё внимательно смотрит, не пропадало. И тут она увидела на ветке ужа…

* * *

– Но ведь это не могла быть та змея! – сказал я. – Змеи, конечно, живут долго, но…

– Не знаю, – пожала плечами Эмма. – Но эта змея на ветке провожала именно меня, я в этом уверена.

4. Хеська

«Ракета», что летит по Оби, напоминает одновременно акулу и самолёт. Акулу – хищно приподнятой мордой, а самолёт – уютным салоном и мягкими креслами, которые откидываются нажатием кнопки в подлокотнике. Это вам не битком забитый теплоход, еле—еле ползущий вниз по реке и обгоняющий разве что сонно плывущие по течению большие куски сосновой коры. Если проткнуть такой кусок отверткой и воткнуть туда аккуратно оструганную «мачту», а к ней прикрепить кусочек материи, получится парусный кораблик. Развлечение моего детства.

Мне – двенадцать, мы едем с мамой на дачу. От пристани в Успенке до нашей дачи – семь километров, а по самому посёлку еще полтора, но мне нравится. Нравится идти по тропинке крутого берега, слева – обрыв высотой в три—четыре этажа, справа – сосновый бор. Когда меня отпускают в поездку одного, я всё время пытаюсь побить свой собсвтенный рекорд скорости. Но сегодня идти вместе с мамой, значит, рекорд устоит. Тем более, она тянет меня в деревенский магазин.

Успенка – странное село. Только здесь по улицам свободно гуляют свиньи, и никто их не запирает в сарайках. Отчего так – не знаю. Свиньи мне кажутся неповоротливыми и глупыми, но ужасно симпатичными.

– Смотри, – говорит Эмма, – какая странная пара!

Навстречу нам, лениво поглядывая по сторонам, неторопливо идут большая толстая свинья и собака. Собака – мелкая. Лохматая дворняга ростом в половину своей спутницы, шерсть чёрная и лишь кончик её хвоста при рождении окунули в белую краску. Да ещё пара капель попала на лапы. Идут рядом, бок о бок, как добрые соседи – разве что не обсуждают последние деревенские новости. А, может, и обсуждают? Может, им просто для этого язык не нужен? Странная парочка доходит до большой лужи и свинья аккуратно, словно стараясь никого не обрызгать, ложится на живот в самую грязь. Вместе с ней в лужу… ложится собака. Привал. Вид у обеих довольный и самодостаточный. Забыв о магазине, мы останавливаемся и наблюдаем за этой очаровательной дружеской прогулкой. Через пару минут свинье надоедает лежать и, косясь на собаку, она ворчливо произносит:

– Хрю—хрю—хрю.

– Тяв! – отвечает та, и обе одновременно встают и идут дальше.

– У нас кошка жила, – неожиданно начинает рассказывать мама, – Хеська. Это после войны было, на Кубани. В один год взяли мы уток из инкубатора, маленьких совсем. Отгородили им в доме место, и бабушка Поля велела мне присматривать за птицей. Что-то я во дворе делала, возвращаюсь в дом – нет утят. Куда подевались? Весь дом обегала – нигде не нашла. Думаю, может дверь забыла затворить? Так и во дворе их нет. Бабушка приходит – я реву: мол, так и так, пропали утята, колдовство какое-то. Та на меня шикнула, пошла искать в доме. Нашла. У нас такой шкаф стоял – огромный, на высоких ножках. Так вот под шкафом лежит Хеська и обнимает лапами утят. А они, махонькие, в её тёплую шерсть уткнулись, греются. Я давай их доставать, а Хеська крысится: царапает руки, не даёт забирать. Так и вырастила их! Со двора выходят: впереди кошка, за ней утята: вся станица приходила смотреть на этот цирк. А когда первый раз они в воду полезли, Хеська чуть с ума не сошла. Бегает вокруг, орёт благим матом. Потом ничего, привыкла. Доведёт до воды, уляжется рядом и наблюдает, как птицы плавают. Однажды собака близко подошла, так едва утащила от Хеськи ноги. Не кошка – тигрица разъярённая, чуть глаза псу не выцарапала. А потом наступила поздняя осень или зима – не помню уж. И выросших уток мы зарезали… Целые сутки Хеська орала так, что приходили соседи и спрашивали, что мы делаем с кошкой. Потом забилась под шкаф и несколько дней из-под него не вылезала. А когда всё же выбралась, бабушка Поля решила задобрить её и положила в миску мясо. То самое, утиное, другого у нас не было. Вечно голодная наша послевоенная Хеська подошла к миске, понюхала, развернулась и ушла. Отказалась есть.

Магазин оказался закрыт. Мы повернули назад, к берегу и, дойдя почти до пристани, вновь увидели знакомую пару: большую толстую свинью и маленькую лохматую собачонку. Они лежали прямо на тропинке, друг подле друга и задумчиво смотрели на реку. А мне вдруг подумалось, что поздняя осень уже не за горами…

Неестественный отбор

Одноэтажный барак – длинная деревянная гусеница, ползущая в гору – остался в городе от японцев. Вместе с жилым строением в гору ползли небольшие сараи, уличные туалеты и грядки—огороды – у каждой семьи имелся свой выход на улицу и свой маленький дворик. Барак был маленькой копией послевоенного мира – мира в его ином, толстовском понимании, через букву i. Мiра, отменённого в 1918 году орфографически и уже совершенно утраченного ныне по духу.

Здесь, на самом краю света, огромный и неповоротливый динозавр, казалось бы, издохший три десятилетия назад в огне первой мировой и гражданской, очнулся, взмахнул хвостом и одним движением смёл с южной половины острова японскую армию вместе с переселенцами. Остались только дома и двери. Дома вскоре приобрели совершенно русский вид: слегка неопрятный, но весёлый и разухабистый, а вот двери так и остались японскими – раздвижными. Это в России они открывались настежь, распахивая перед окружающим мiром нараспашку душу: и светлое, и тёмное, и тысячу промежуточных оттенков в ней. В Японии обнажать душу прилюдно так же стыдно, как ходить голым по улице. Японец следует кодексу чести и хранит лицо, и двери там разъезжаются в стороны и съезжаются вновь, словно два самурая в ритуальном поединке.

Деревянная гусеница барака тащила в будущее два десятка семей: рабочие, служащие, студенты, рыбаки… Морской порт, расположенный неподалёку, беспрерывно курил трубы пассажирских и рыболовных судов. Может поэтому Антон, одиннадцатилетний молчаливый подросток, думал, что отец его был если не капитаном, то уж моряком – точно. Настоящий отец, а не те сменявшие друг друга отцы временные, сожители пьющей матери. Мiр имел об этом другое мнение и не стеснялся его высказывать в разговорах между собой, а иной раз и матери в лицо, попрекая разгульной жизнью и почти ежедневным пьянством. Её «под сорок» в паспорте выглядели «за пятьдесят» в зеркале.

– На свои пью! – огрызалась она.

«Пить на свои» – последняя гордость пьяницы, когда никаких других причин гордиться собой уже не осталось. Здесь, на Сахалине, таких называли богодулами. Откуда пошло странное слово это, никто не знал, но чудились в нём и нарочито показанная мiру дуля, и горькая отверженность от Бога и ещё что-то, совсем уже тёмное, паучье. Есть люди, которые живут, так и не родившись – она была как раз из таких. Удивительно, но Антон, внешне очень схожий с матерью, насколько со своей матерью может быть схож мужчина, характером уродился полной ей противоположностью. Он был тихий и светлый, и как бы ни от мiра сего. Для него естественным оказывалось обращать внимание на вещи, которые обычным людям и в голову не придут. Например, научиться распознавать гудки, доносившиеся из морского порта и каждому из них придумать собственную историю. Или составить карту сокровищ, зарыв их на необитаемых островах Тихого океана, а на самом деле – в соседских дворах—огородах при японском бараке.

В семье богодулов случались периоды затяжного безденежья, когда мать выгоняли с работы, и она надолго погружалась в поисках новой на дно бутылки. Отсутствие денег никогда, впрочем, не приводило к отсутствию водки – это закон русского пьянства, бессмысленного и беспощадного. Потому что пьянство на Руси испокон веку было разновидностью бунта. Против чего? Да кто ж его знает… Может быть, против судьбы. А может быть, против себя. В такие периоды есть дома было нечего, и Антон кормился в мiру, чаще всего у своего школьного приятеля Володи и его старшей сестры—студентки, снимавшей квартиру в том же бараке.