Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник) Страница 4

– Иди, садись, – позвала она.

Я подошел к столу и, взгромоздившись на стул, уселся на последнем.

Сестру Славы я как-то совершенно не помню, – в том плане, что для меня она была темной, нелюдимой, не общительной личностью. Не знаю – как ее звали, сколько было ей тогда лет, каков был род ее занятий: училась ли она, работала ли, и училась, и работала ли. Знаю наверняка, только то, что инвалидом она не была (я имею в виду, глухонемой). А вообще в описываемой квартире наша семья жила лишь до 1958-го года; отсюда имена, прочие сведения о многих соседях по квартире, мне вовсе не известны.

Агриппина Семеновна поставила передо мной глубокую тарелку, прибавив ее к двум таким же, уже стоявшим на столе, и стала разливать суп, скажу ориентировочно, рассольник по тарелкам. На столе стояла также хлебница с небольшим количеством черного и белого хлеба; надо сказать, в те времена, черным хлебом были только Ржаной и Бородинский хлебы. Взяв из нее, из этой хлебницы, кусок черного, ориентировочно, ржаного хлеба и положив его рядом с моей тарелкой, не забыв при этом положить его и себе /сестра Славы взяла этот хлеб самостоятельно/, Агриппина Семеновна села за стол.

Мать и дочь стали одновременно шептать какую-то не продолжительную молитву, видимо, полагающуюся перед принятием еды. Далее привычно перекрестившись, они принялись за еду. Глядя на них, и я стал есть. После окончания обеда /еще было второе и третье блюда/, Агриппина Семеновна, отодвинув от меня грязную, использованную посуду, положила передо мной какую-то толстую книгу. Книга была, как потом оказалось, божественная, церковная; какая точно – все же не могу сказать, не знаю. Раскрыв ее на какой-то странице, Агриппина Семеновна указала мне пальцем на рисунок, помещенный в книге.

– Смотри, – сказала Агриппина Семеновна, – видишь? Мальчик идет над пропастью по дощечке; над ним распростер в воздухе крылья его ангел-хранитель, уберегающий мальчика от падения вниз, в пропасть. Мальчик спокоен: он верующий, верит в бога. Вот так и ты, когда тебе бывает плохо, – обратись к боженьке за помощью. И он пошлет тебе на помощь твоего ангела-хранителя. Скажи: «Боженька! Сделай, пожалуйста, то-то и то-то». И боженька обязательно тебе поможет. Запомнил?

Я утвердительно кивнул головой. Потом, поблагодарив за обед, я пошел домой, в свою комнату.

Придя, я увидел, что баба Катя, стоя у стола, наливала себе в богатырских размеров чашку /последняя была – скорее всего – литровой емкости/ напиток Чайного гриба из 3-х литровой банки. Кто не знает, напиток, так сказать, делался на месте, в самой банке, – слоистым, толстым, круглой формы Чайным грибом, находящимся в ней. В банку наливали не только чай, обычно слабый, но и – самое простое – кипяченую, остывшую воду, и какое-то время /кажется, не менее чем сутки/ выжидали получения этого напитка; горловина банки, в целях фильтрации и гигиены его, была обтянута марлей.

Увидев меня, баба Катя спросила: – Вов! Будешь пить гриб? Я согласился.

Прошли, ничем особо не примечательные, не запоминающиеся, дни, недели, быть может, месяцы. Приблизился Новый год. Делая мне, видимо, подарок, мой отец принес домой большую, красивую елку. Высотой она была почти что под самый наш потолок. Ёлка была настоящая: искусственных, надо ли говорить, тогда еще не было, не умели производить. Она остро, густо пахла морозом и хвоей.

Я, впервые в жизни видя елку дома, был сильно обрадован, а больше удивлен, и во все глаза глядел на нее.

После ужина /помню хорошо, был уже настоящий вечер/ и после небольшого труда, связанного у моих родителей /моя мать также была в это время дома, не на работе/ с установкой елки в доме, в обозначенном для нее месте, мы преимущественно вдвоем с матерью стали сразу же наряжать зеленую, лесную, ощутимо колючую «гостью».

Вначале мы с ней /с матерью/ нашли и раскрыли старый чемодан, полный елочных украшений. Потом освободили единственный стол нашей комнаты ото всех не нужных предметов. Помогая нам, отец сделал еще одну мужскую работу: вплотную подставил стол к елке, взобрался на последний, взял у нас из рук, приготовленный нами, наконечник для елки /стеклянную красную звезду/ и, как самый высокий в семье, водрузил это украшение на макушку елки. После чего мама, поставив на стол упомянутый чемодан и сменив отца на его высоте, стала наряжать елочными украшениями верхние ветви – лапы красавицы – елки.

Усердно помогая матери, я, привстав на цыпочки, разыскивал в чемодане самые красивые для меня елочные игрушки и подавал их ей; она, то соглашаясь со мной, то нет, или же брала их из моих рук, или разыскивала сама в чемодане.

Управились мы в целом быстро с этим делом, поскольку елочных украшений – для такой большой елки – у нас в доме оказалось недостаточно.

– Завтра купим мандарин и разных конфет, и донарядим ёлку, – сказала мама, ни к кому в отдельности не обращаясь.

– Тамар! У меня возьми 25 рублей на это, – сидя в это время на стуле и глядя на нашу работу, обратилась к матери баба Катя.

Отец, сидя на стуле и читая газету, не принимая больше никакого участия в наших задачах, покуривал папиросу. Самое время сказать, что подавляющую часть женской работы по дому делала моя мать; баба Катя помощницей ей была слабоватой, – только по необходимости; отец – вообще никогда не путал женскую работу с мужской, которой занимался, как правило, там, где трудился за зарплату (по профессии он был экскаваторщиком).

На следующий день (а день был, как оказалось, самым кануном Нового года; а также он, день этот, был ещё, очевидно, выходным для матери, а для отца – совершенно не помню) мы с мамой сразу же после завтрака пошли в продуктовый магазин – магазины и купили, в частности, мандарины и разнообразные конфеты для нашей новогодней ёлки. Здесь следует чуть – чуть остановиться, дабы вкратце рассказать об одном своём, чётко сохранившимся в моей памяти, забавном капризе – бескомпромиссном детском протесте, выражавшемся в абсолютном неприятии шерстяных вещей, если они одевались без поддёвки или подкладки на моё тело. «Кусается! Кусается!» – можно сказать, кричал я в таких случаях маме и тут же снимал быстро ту шерстяную вещь, которую она, мама, на меня надевала (как правило, речь шла о свитере; главным образом, – он «кусался»).

– «Кусается?» – моим же языком спрашивала та.

Пытаясь всё какое-то время отучить меня от этого моего каприза, мама делала вид, что никак не поймёт его, мой каприз. – Тогда – на, поддень нижнюю рубашку. Вначале думая, что поддевания нижней, нательной рубашки будет вполне достаточно, я тут же надевал её. Однако почти сразу понял, что нижняя рубашка, которая была без воротника, полностью не спасает от – нестерпимых для меня – колкости и «кусания», которые создают шерстяные вещи.

– «Кусается!» – вновь объявлял я маме.

– Где «кусается?» – сдержанно спрашивала она.

– Вот здесь, вот здесь, – с нетерпением отвечал я, пытаясь смаху, рукой, вроде как бы оторвать – растянуть ворот свитера, который изнутри касался моей шеи.

– Подожди, сейчас дам, – говорила мама.

Через минуту она уже устраивала мне – между этим воротом и шеей – подкладку из какой-то мягкой материи. Вообще маме надоел однажды этот мой бесконечный – в холодное время года – каприз, и она «насовсем» пришила нитками к моему свитеру, там, где он касался моей шеи, мягкую, байковую подкладку.

В дальнейшем, хорошо уже в этом отношении зная меня, покупая мне на зиму новый свитер – взамен старого, из которого я успевал вырасти, мама всегда первым делом пришивала к нему, свитеру, – на упомянутое место, – как правило, байковую подкладку. Другие же шерстяные вещи, такие, как шерстяные носки и такие же варежки, – я также не мог переносить.

И если от колкости и «кусания» шерстяных носок можно было уберечься довольно просто, – надев их на не шерстяные детские носки или чулки, то от колкости и «кусания» шерстяных варежек полностью уберечься было, ну, никак нельзя. Не спасали даже подкладки, помнится, тоже из байки, которые маме пришлось однажды пришивать и к ним, моим шерстяным варежкам.

Происходило это от того, что маме, скорее всего, не удавалось пришивать эти подкладки по всей полностью изнаночной стороне каждой из варежек. И отсюда, когда не случалось сильного мороза, я обычно отдавал предпочтение матерчатым варежкам на вате, которые у меня в детстве также имелись. Сказать по правде, я и теперь не особый любитель надевать шерстяные вещи на своё голое – частично голое тело; не любитель, чтобы такие вещи непосредственно касались моей кожи. Последняя в этом случае начинает всякий раз поначалу очень неприятно чесаться. Одновременно происходит – тоже поначалу – какой-то неприятный, весьма ощутимый озноб тела. Ну и, чтобы нисколько не испытывать данных неприятных ощущений, я обычно стараюсь поддеть под всякую шерстяную вещь – какую-нибудь не шерстяную. Исключение составляют лишь шерстяные варежки; когда я иногда надеваю их, то просто «терплю». Но вообще надеваю я их достаточно редко, потому что, как все городские мужчины, ношу зимой зимние, утеплённые изнутри, кожаные перчатки; утеплённые, как известно, не шерстью, не шерстяной подкладкой, а, кажется, байкой или же искусственным мехом.