Литературно-художественный журнал - Этажи. №4. Декабрь 2016 Страница 4

Любочка

она садится не закусываяимеет план она и видна сексуальную дискуссиюс начальником отдела сбыт

она сидит в короткой юбочкераскрыв футбольные вратасегодня сорок восемь Любочкеа грудь стоит как налита

она с девчонками хихикаетжевачку проситзакуритьчто ей гормон судьбы накликаетда что об этом говорить

она в поднятом настроениипереходящая в куражи под ее контральтопениеей тридцать восемь с лёту дашь

ну что ж что муж ушел к молоденькойну что ж что сын в него кобельзато она с напоперодинкойпоедет летом в Коктебель

грецкие будни

мы в белом облаке какв танкелетим над Грециейпогретьсяа с нами рядом манькиванькиу всех в карманеиндульгенца

тут совершают про-менадыкому напра кому на-левотут в каждом деревецикадыконцертствуют от пере-грева

тут молодые англи-чанегуляют не-традиционнои хлещут раки все но-чамигоняя сон раз-горячённо

тут улыбаются ге-терыпочти что также как ги-тарына языках всех странВенерымужчины тоже разнойтары

морские ёжикив туманеморские крабикив стаканелишь две француженкив бассейнедруг другу шепчуто Гусейне

земля-воздух: коннект

куда летишь ты самолетчего тебе не спитсяа под тобой лежит народне смеет шевелитьсялежат Наташа и болванприльнув телами тугоони попали в твой капканим очень жаль друг другаа самолет себе летитв полночном ближнем небепроснулся страшный аппетиту Жанны и у Глебаони внутри себя самихи сами над собоюи даже самолет затихследя за ближним боемСергей Светлане показалпять поз из камасутрыпосадка аэровокзалПодольск будильник утро

собака с человечьим лицом

собака с человечьим лицомвыходит из подворотнилижет меня своим языкоммокрым шершавым тоскливымговоритзабери меня отсюдамой дорогой человекбуду твоей домашнейтвоим домашнимбуду хорошей ласковойсовершенно не страшной

что мне говорю с тобой делатьрозовая собакаобучить тебя сценречитехнике танцакупить антиблошиный ошейнико чём будем говорить с тобойдолгими зимними вечерами

я говорит начитаннаядаром что и собакав прошлой жизни была блондинкойвысокой стройнойпила из блюдцаполюбила одного кобеляволшебникаа он надо мной посмеялсяпревратил в собакувыгнал из домунет покоя моей душетолько стихи и спасаюткогда голодно и мёрзнут лапыМандельштама помню всегоГумилёва многоАхматова сестрица моя небесная

ладно говорю раз Гумилёвапойдём со мной что лирозовая собакатам разберёмся

женщина с выдрой на голове

женщинас выдрой на головеедет в пригородной электричкетеперь их двевыдра и головаженщина отошла куда-тоголова и выдраведут беседуо валютном курселюбви к соседурубль неуклонно падаетевро как снег растетвот дедморозвыключит курс валюти придёт новый годс его салатами оливьепьяными поцелуями на морозеу соседажена собакаскучная прозатут возвращается женщинав тамбуре покурилавыдра говорит головеа ты ей поверилачто она бросилаа что я тебе говорила

Дмитрий Дейч

Нос

Евреев хоронят не в гробу, а в тряпице: пакуют, перевязывают крест-накрест как бандероль, и – отправляют по назначению.

Еврейский труп не похож на человека.

Его не реставрируют. Никакой косметики.

Никаких иллюзий: в лоб не целуют, по имени не называют, ясно ведь: здесь одна скорлупа (клиппа). Кожура. Самого человека – давным-давно след простыл, где он теперь – неизвестно, да и не нашего ума это дело.

Что до скорлупы: её не жаль и в землю.

На похоронах ко мне подошёл старичок – маленький, сухонький, чуть сгорбленный. Улыбчивый. Сперва я принял эту улыбку на свой счёт, но скоро выяснилось, что это – просто гримаса, которая приросла к лицу, хорошо прижилась и стала частью натуры. Такое случается: улыбка-призрак. Живёт человек, улыбаясь в пустоту, даже не зная, что улыбается. Может, и знал когда-то, но давным-давно позабыл.

– Григорий Исаевич, – сказал старичок.

– Григорий Исаевич умер, – ответил я, взглядом указав на похоронную тележку.

Он постоял, глядя на спелёнутое, завязанное узлом тело моего дедушки, улыбаясь и кивая покойному – ласково и печально, затем снова повернулся ко мне:

– Григорий Исаевич был исключительным человеком!

– Я знаю, – сухо ответил я.

– Вы ничего не знаете, – сообщил улыбчивый старичок, – вы слишком молоды, чтобы знать. Возможно, вы – подозреваете. Возможно, у вас имеются кое-какие догадки. Но кому они интересны – ваши догадки?

Я посмотрел налево. Потом направо. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Все делали вид, что слушают раввина. Раввин пел.

Старичок смотрел на меня, продолжая улыбаться. Теперь его улыбка напоминала оскал хищной рыбины, приготовившейся к атаке.

– Вы думаете, знание это – где-то здесь… – неожиданно он наклонился вперёд и довольно крепко стукнул маленьким кулачком меня прямо в лоб. Я слегка растерялся, попытался отмахнуться, но не тут-то было: он ловко увернулся и снова постучал (было чертовски больно!) – по затылку.

– Сокрушительная пустота! – заявил он с торжествующим видом. – Звон – и ничего больше! Ваш дедушка знал об этом. А вы – понятия не имеете.

Сказать, что я опешил – не сказать ничего… Подобное состояние я испытал однажды по-малолетству, застав в учительской преподавателя математики, пожилого сухопарого очкарика, которого все мы немного побаивались, с молоденькой, только что из университета, преподавательницей истории. Они держались за руки и плакали.

Если бы они целовались или занимались любовью, это смутило бы меня меньше. Помню, я выскочил как ошпаренный, а на следующий день избегал смотреть им в глаза.

Вот и теперь – уж не знаю почему – мне было трудно смотреть в глаза человеку, которого, по логике вещей, я преспокойно мог удалить с поля. Послать подальше. На крайний случай: извиниться, сослаться на обстоятельства…

– Мне больно!

– Вот и хорошо, что больно, – кивнул старичок: очень хорошо! Потому что пока вам не станет по-настоящему больно, вы и с места не сдвинетесь. Я с удовольствием сделаю вам больно… (на всякий случай я отодвинулся) очень больно… и ещё больнее…

Тут он принялся цитировать «Песнь о буревестнике»: пусть сильнее грянет буря, глупый пингвин, чёрной молнии подобный, и тому подобное. Я по инерции продолжал слушать, вытаращив глаза и совершенно потеряв всякое представление о том, где нахожусь и что, чёрт возьми, происходит, но тут, по счастью, меня отвлекли: нам с отцом предстояло уложить покойника на носилки и отнести его к месту захоронения.

Когда свёрток опускали в могилу, я впервые почувствовал – животом – насколько, до какой степени пластика мёртвого тела отличается от живого. Только увидев это воочию, понимаешь – почему люди боятся смерти. Не самой смерти даже, а – малого, почти неуловимого изменения, которое смерть производит с человеческим телом.

Покойник выглядит почти как человек.

И в этом «почти» присутствует полная мера нашего страха: здесь всё, чего мы боимся, хоть на первый взгляд может показаться, что боимся мы разных, порой совершенно не схожих между собою вещей.

На поминки остались только близкие родственники и друзья. К моему удивлению, я столкнулся нос к носу с давешним старичком: без лишних церемоний он уселся по правую руку и принялся ухаживать за мной: то салатик положит, то водочки нальёт.

Выпили за покойного: один и другой раз.

Принялись рассказывать смешные истории, героические, трогательные, нелепые. Мама всплакнула. Я вспомнил о том, как дедушка с бабушкой меня разыграли, и я напугался до чёртиков.

Все смеялись.

Мама рассказала, как дедушка встретил бабушку: на поле сражения ему оторвало нос, он завернул его в тряпицу и побежал в медсанбат, где бабушка заведовала хирургическим отделением. И бабушка ему нос пришила, да так ловко, что остался лишь тоненький, почти невидимый шрам.

Так они познакомились.

А после поженились – прямо в окопах.

Историю эту мы хорошо знали: она была из разряда семейных легенд, которые десятилетиями пересказывают на все лады – по поводу и без повода, они никогда не надоедают и, в конце концов, становятся чем-то вроде старой заслуженной мебели: обшарпанный диван, скрипучие стулья, пошатывающийся стол – вся эта рухлядь давным-давно приелась, но выбросить жалко, а самое главное – непонятно останется ли дом по-прежнему нашим домом, если убрать это с глаз долой?