Андрей Калинин - Зима кончается. Рассказы Страница 4

Были и другие версии. Например, Ивана могли забрать пришельцы. Чем ещё объяснить такое непонятное, не оставившее никаких следов исчезновение? Излучая столь яркое энергетическое желание победить бренность бытия на этой планете, Иван вышел на секретную частоту инопланетян, которые, почувствовав забытое уже ощущение сопричастности и восхищения, забрали его к себе.

Те же умники говорили, что Иван отправился в одну из европейских стран, чтобы воспользоваться достижениями крионики. Погрузив своё тело в жидкие субстанции максимально низких температур, он сохранил надежду дожить до времён, когда на Земле не будут важны ни любовь, ни дружба, ни другие приносящие разочарование вещи. А наше сознание будет перенесено в электронный чип, размером с блоху.

А может быть, Иван сидел сейчас на холме, собирая ладонью капли росы с верхушек травинок и думал, что же ему делать дальше? Что нам всем делать дальше? Может быть. Всё может быть.

Таковы были легенды. Тем временем Иван через кубики льда, медленно таявшие в стакане с коктейлем, и собственно сам напиток пытался разглядеть океан. Океан был голубым, искрился отражавшимися лучами солнца и издавал звуки, казавшиеся Ивану лёгкой музыкой. Выпустив дым дорогой сигары, он сделал первый за много лет глоток.

Откинувшись на спинку плетёного кресла, Иван расплылся в улыбке. Он думал о первых днях в Москве, после возвращения из армии. О своей тогдашней радости. Нет, всё-таки человеку нужны потрясения. Только пережив задницу, можно понять, что избушка стоит к тебе передом. По-другому не получается.

За столик к нему подсела женщина.

– Разрешите? – спросила она по-английски и улыбнулась.

– Конечно, – ответил Иван.

Женщина закурила тонкую сигарету.

– Меня зовут Эльза, – сказала она, – а Вас?

– Иван.

– Иван? Вы из России?

– Да. – Иван наклонился к Эльзе, прищурил глаза и сказал полушёпотом: – Я русский крестьянин.

– Да Вы что? – театрально удивилась она, слегка рассмеявшись. – И что же делает русский крестьянин на трансатлантическом лайнере?

– Пробует в жизни что-то новое, – ответил он с улыбкой.

Она тоже улыбнулась.

– А Вы знаете, Иван… Я бы тоже не прочь попробовать что-то новое.

Наступила пауза. Она ждала ответа. И когда уже показалось, что пауза затягивается, Иван спросил:

– Вам наскучила жизнь?

Тон его был серьёзен. Улыбка сошла с лица Эльзы. Её взгляд перескочил на палубу, потом снова на собеседника.

– Всем нам становится скучно рано или поздно…

Иван понял, что женщина ему нравится.

– Хм, – он посмотрел в небо. – Прямо сейчас?!

– Ха-ха… – подхватила она оживлённый тон. – Вы весёлый человек, Иван! Да, почему бы и нет, прямо сейчас!

– Пойдёмте, – он поставил бокал и встал.

– Куда? – удивилась Эльза.

– Искать новое. Пойдёмте-пойдёмте, вставайте!

Он протянул ей руку, а когда она встала, затушив сигарету, направился к борту.

– Океан чудесен, правда? – заговорил он, глядя в голубую даль.

– О да, конечно! Ради этого мы и здесь, – волосы её приподнимались от потоков ветра.

«А глаза грустные…» – пронеслась мысль у Ивана.

– Океан чудесен, – повторил он. – Вы умеете плавать?

– Что?

– Плавать умеете?

– А, ну да, конечно.

Вдалеке прозвучал смех. Они обернулись и увидели брызги воды, разлетающиеся от бассейна. Через секунду на поверхность вынырнул весьма тучный парень и его смеявшиеся друзья что-то весело закричали на немецком.

Эльза улыбнулась, но выражение её лица тут же сменилось под серьёзным взглядом Ивана. Он взял её за руку.

– Если через час у Вас будет хорошее настроение, то я признаюсь Вам в любви, – сказал он.

Она опять рассмеялась.

– А если нет?

– А если нет, то е**сь всё конём, – сказал он по-русски.

– Что это значит? – спросила она.

– А сейчас узнаете! – сказал Иван, быстрым движением поднял её на руки, закинул свою ногу на перила, сильно оттолкнулся от пола другой и перекинул её через борт.

Перед тем, как их охватил океан, в фокусе его зрения мелькнули расширившиеся глаза Эльзы.

«Человек за бортом!» – раздался крик официанта. На палубе началась суматоха.

Дерево

Я шла туда одна. Вчера весь день лил дождь. Не ливень, а такой мелкий моросящий дождь, который падает из единственной однотонной тучи, затянувшей всё небо. Вообще, осенью небо обычно и становится этой самой тучей. Так вот, он шёл весь день. С утра до вечера. Сначала я молила господа бога о том, чтобы это кончилось, а потом поняла, что бесполезно. Что мне так и суждено весь этот день протащиться по полю, промокнув до нитки. Без единого шанса.

А поле было под стать дождю. Я спустилась на него с пригорка как раз, когда первые капли упали с неба. Надевала плащ, которому вскоре было суждено превратиться просто в тяжёлую мокрую тряпку, и смотрела на это бесконечное поле. Серая земля, усыпанная редкими высохшими травинками – частями колосьев то ли ржи, то ли пшеницы, которая тут росла и была скошена. Сколько километров этой глади было перед моими глазами? Да трудно сказать. Конечно же, я рассчитывала, что оно кончится через пару часов, может, чуть больше. Как и дождь. Потому что, когда тащишься по мокрой, почерневшей от воды земле, которая проваливается под твоими сапогами, дольше, чем два часа, то всё становится как-то совсем тоскливо и уныло. Даже больше: всё становится как-то отчаянно.

И вот чем дальше я шла, тем чаще думала: скорей бы это кончилась. Скорей бы это кончилось. Дождь и поле. Поле и дождь. Бесконечный дождь и бесконечное поле. Во все четыре стороны вокруг тянулось оно, без единого овражка, без единой рощицы, гладкое, как какой-то адский бильярдный стол. Весь день. Весь этот мерзкий, серый, безликий промозглый день.

Где-то часов в шесть вечера я разрыдалась. Упала задницей на свой рюкзак и разрыдалась. Капли дождя смывали мои слёзы, словно показывая, какой убогой песчинкой была моя грусть посреди громадного безмолвного ничто. Я вдруг осознала, что ни разу за весь день не видела даже птиц. Почему? Потому, что их действительно не было вокруг, или я просто не обращала внимания? А вообще, птицы в дождь летают? Я вот не знаю этого…

А ещё раньше, до этого момента, захотелось повернуть назад… Ведь что там позади и сколько мне идти до дома, я знала, а вот сколько идти вперёд… Только догадывалась. Но я себя переборола.

Вечером, когда я, наконец, добралась до леса и кое-как развела костёр из присыпанных листьями гнилых коряг, дождь ещё накрапывал, но вскоре стих. Я повесила свою тряпку, то есть плащ, на ветку торчащего рядом дерева. Оставалось только надеяться, что он высохнет, став полегче, и завтра будет сухая погода. Только я развалилась у костра, проглотив бутерброды с сыром и чипсы, как из леса на огонёк вышел парень. Возраста он был где-то моего, на внешность, прямо скажем, не красавец. Худой и какой-то… на ум лезет слово «плешивый». Попросил погреться, что я могла ответить?

Ты оттуда идёшь? – спросила я, глядя на огонь.

– Откуда «оттуда»? – немного просиял он, обрадовавшись тому, что мне от него что-то нужно.

– Ну, от дерева.

Он помолчал и сказал:

– Да, конечно.

Я поёжилась. Придётся ещё расспрашивать этого субъекта, хотя настроение было укрыться полусухой курткой и задремать…

– И какое оно? – спросила я.

Он опять помолчал, дождавшись, пока я на него не посмотрю. А потом сам перевёл взгляд на костёр и задумчиво сказал:

– Красивое.

– Ты дурак! – выпалила я.

Он рассмеялся.

– Что смешного?

– Люблю, когда меня называют дураком!

– Почему это?

– Оно красивое… – повторил он вместо ответа.

– Оно не может быть красивым.

– Почему? А какое оно, по твоему?

– Оно… – я задумалась, подбирая слова, – оно мерзкое должно быть! Но никак не красивое…

Эй, постой, – удивлённо воскликнул он. Это странно, но он мне даже понравился немного в этот момент. – А ты разве не видишь красоту в этом?

– В чём «в этом»?

– Ну, в этом! – и он развёл руки в стороны и слегка потряс ими. – В этом во всём.

Я опять задумалась. Да, он прав. За эти несколько дней окруживший меня серый мрачный мир и правда начал казаться по-своему красивым. Ободранные деревья, насыпи полусгнивших уже, как будто покрывшихся язвами, листьев – останки жёлтой осени. Даже в сегодняшнем поле было некоторое величие и первозданность. И несколько ночей с костром, с воспоминаниями, с бликами от огня. Это было завораживающе, как-то по первобытному.

– Эта красота… – сказала наконец я, – она есть, да. Она только… готическая такая.

– Да… Спать хочешь?

– Хочу.

Мы легли по разные стороны от костра. Через пять минут он спросил:

– Можно тебя обнять?

– Нет, – сказала я.

Хотя мне очень хотелось, чтобы меня обняли. Но не он. Может, я жестокая? Но что поделаешь, если всё так. Я вдруг вспомнила момент из далёкого детства. Я была совсем маленькая. Стояла зима и мы очень сильно поругались с мамой. Я выбежала из дома в одних колготках и накинутом пальто, без шапки. Выскочив за двор, я забилась в ямку посреди горки, заваленной снегом. Горкой была куча из земли и кусков фундамента не построенного кем-то когда-то дома. Я сидела там, посреди бетона и снега, сжавшись в комок, и плакала. Мне так хотелось тепла, так хотелось, чтобы меня кто-нибудь обнял… Я вдруг поняла, что потом, уже взрослой, сжимаясь иногда от непереносимой жизненной безысходности в комок, на кровати или на полу, я становилась той маленькой девочкой, которая лежала посреди зимы и так хотела объятий. Так хотела, чтобы кто-то был рядом, и даже не говорил ничего, а просто обнимал, не злясь на меня за мои слёзы. Калитка скрипнула минут через пять. Мама несколько раз крикнула мое имя. Только сейчас я понимаю, сколько горечи и страха было в её голосе. Тогда я этого не поняла и продолжала сидеть в своём укрытии, обиженная на неё и на весь мир.