Вероника Батхан - Порты и башни Страница 4

– Эйн-цвей-дрей!

По одному шарики закатились за пазуху широкой рубахи. Жонглер коротко поклонился и исчез за кулисами, провожаемый тишиной – той тишиной, что дороже любого «браво».

Последний номер – мага-иллюзиониста «доподлинно» распиливающего женщину пополам Лешка словно и не заметил. Он сидел с полуприкрытыми глазами, ощущая левым боком навязчивое тепло соседки и грезил. Ему представился номер – темнота, белый конь с длинной гривой и одинокий рыцарь. Два коротких меча, как сабли в джигитовке, езда без седла и дрессура, дрессура. Нужно, чтоб конь вставал на дыбы и падал, словно пронзенный стрелой – пусть зритель поверит в гибель доброго сэра Ланселота. А ассистентка – обязательно в белом и с длинными лентами – воскресит их обоих. И музыка, музыка… Может Шопен? Или Бруно Кулэ? Работать не меньше года, а то и два. Но это можно сделать – придумать, поставить, собрать с нуля. И будет чудо.

– Представление завершено. Прощайте, дамы и господа!

Вся труппа высыпала на манеж. Борцы в полосатых трико, клоуны на огромных велосипедах, фокусник в цилиндре, жонглеры, акробаты, наездники, мартышки в юбочках, разряженная свинья, лошади и медведи совершали прощальный парад-алле. Когда последний артист скрылся за кулисами, оркестр громыхнул и затих. Свет начал гаснуть. Публика потянулась к выходу. Снаружи, под фонарями ярко блестел январский, мягкий снежок – заморозки спадали, ветер переменился.

Ошарашенный Лешка чувствовал себя пацаном, доверчивым и наивным мальчишкой, впервые попавшим в цирк. Ещё не знающим, чего стоит работа, как жестоки к себе и другим блистательные артисты, как они пьют и плачут и бьют друг другу пережженные гримом морды, сколько крови и пота стоит за таинственным волшебством. Только шарики словно бы сами собой поднимаются в воздух, мелькают, вертятся и не падают. Как же Лацци сумел это сделать?

…Эйн-цвей-дрей.

Лешка нащупал в кармане неожиданный красный шарик. Он хранил его всю цирковую жизнь.

Скрипичный ключ

Было душно. Сонное утро обещало жару, неподвижный воздух пах морем и шашлыками. Разнеженные курортницы, колыхая зонтами, текли вдоль бульвара – на пляж. Их краснощекие мужья расстегивали пуговки полотняных костюмов, жадно пили холодный квас и целебную минеральную воду. Лениво проезжали извозчики, спешили по своим делам потные коммерсанты и подтянутые офицеры, вразвалочку прогуливались молодые люди неопределенных занятий. Стоя в жидкой тени подле входа «Астории», беспризорник Митяй скверно играл на скрипке. Занятие это вызывало в мальчишке тоску, но другого способа заработать на хлеб он не знал.

Ему хватало трех песен – жалостливой «Раскинулось море широко», блатной «Мурки» и «Марсельезы». Однообразно водя смычком по струнам, Митяй мечтал: как напьётся холодной, аж зубы ломит, воды из Кринички. Посидит на теплой траве башенного пригорка, поглазеет, как торопятся в порт заграничные корабли и снуют у длинного мола рыбацкие лодочки. Поймает кузнечика, зажав в кулаке, будет слушать, как тот трещит. И отпустит – всякой твари нужна свобода…

Чудной долговязый фраер остановился у тротуара, прислушиваясь к хромоногой мелодии. Не товарищ – одет шикарно, ботинки начищены, усы щеткой. Но и не господин – лицо старое, мятое, кулачищи как у грузчика, плечи ссутулены. На иностранца похож. И взгляд тяжёлый, пронизывает насквозь, словно крючок червяка. Чего уставился?

Сделав жалобное лицо, Митяй усердней запиликал смычком – может фраер захочет башлей отвалить. Тщетно. Долговязый дернул усами, скривился и пошёл себе прочь. Ну и пошел он! Пугать ещё будет, и не таковские пугали!

Шли часы, солнце грело все громче. В голосах продавцов появилась дремотная хрипотца, бродячие псы, чаявшие поживы, разлеглись под акациями, подставив мухам репьястые животы. Поток курортников оскудел – полдень. А денег в картузе почитай не прибавилось. Не хватит даже откупиться от вредного Бачи, взрослого парня, которому Митяй «служил» с весны за право ночевать в подвале на Галерейной. Голод не так страшил – в июне можно и наловить рыбы и выпросить у торговки залежавшийся пирожок и пробежаться по садам, от пуза налопаться шелковицы, черешни и абрикосов. Это зимой в городе страшно, а летом ништо, жить можно. Подумаешь, Бача сунет пару раз в зубы или возьмётся «Москву показывать». Или вовсе не появиться в подвале, пойти поплескаться в море, а после заночевать на пляже под старой лодкой?

Посмотрев на ленивые лица прохожих, Митяй решил – до первой монетки играю, а потом на Карантин. Можно кликнуть с базара однорукого Алабаша – вдвоем купаться веселей, цыганенок хороший товарищ, не подлый, не жадный. Прошлой зимой он выучил Митяя пиликать на скрипке и отдал ему свой инструмент. Алабаш был из даулджи, его отец и братья играли на свадьбах, и до сих пор играют под Ялтой. А калека отбился от табора из-за увечья, чтобы не быть обузой большой семье.

Блестящий гривенник шлепнулся в картуз, умиленная дама в платье, похожем на пестрый торт, слащаво улыбнулась Митяю. Её сыночек, розовый пузырь в матросском костюмчике, показал беспризорнику язык. Дело сделано! Облизнув пересохшие губы, Митяй в последний раз завел заунывное:

– Тарай-рай-тарай-рай-тарай-райрайрай…

Его ждал летний день, заросший упругой травой теплый пригорок, ледяная вода и темный сок шелковицы. Ноги уже карабкались по отполированной временем мостовой, перескакивали овражки, цеплялись за камешки Круглой башни, разбрызгивали соленую пену. Руки трогали шершавые бока раковин, гладкую гальку, скользкую чешую бычков и мягкую словно кожа кору черешни. Над вихрастой, нечесаной головой хлопали крылья чаек…

– Значит ты музыкант?

На Митяя свирепо смотрел давешний долговязый фраер. В одной руке он держал потертый черный футляр, другой ткнул прямо в грудь мальчишке.

– Ты смеешь играть, не зная ни одной ноты! В твоей пиликалке нет голосов моря и ветра, грома любви и крика отчаяния, она мертва и смердит, словно дохлая кошка. Неужели тебе не стыдно?!

Гонит что ли? На всякий случай Митяй выронил инструмент, захныкал:

– Я больше не буду, простите дяденька! Отпустите сироту бесприютного…

– Будешь! Ты посмел выйти на улицу, показать людям своё искусство и поэтому будешь играть, мальчишка!

Щёлкнул футляр, на свет явилась потёртая скрипка с прорезями на деке.

– На, владей! И играй, сейчас же. Изо всех сил, как только можешь, понял? Ты музыкант, а не плесень канавная. Ну!!!

Большие ладони незнакомца дрожали, как у заправского пьяницы, капли пота катились по бледному лицу. Бешеные глаза просверливали насквозь, доходя до самой середины души. Перепуганный насмерть Митяй думал порскнуть к бульвару, затеряться среди толпы, но руки сами собой протянулись вперед и на грязные ладони беспризорника опустилось легкое дерево.

Первый звук оказался гулким и долгим как «боммм» вокзального колокола. Покорные струны отозвались смычку, истосковавшись от немоты. Что-то внутри мальчишки откликнулось и зазвенело вслед. Пальцы вывернулись словно чужие, застонали растянутые сухожилия, сухое дерево корпуса больно прилегло к подбородку. И полилась музыка.

…Товарищ, я вахты не в силах стоять —Сказал кочегар кочегару,Огни в моих топках совсем не горят,В котлах не сдержать мне уж пару…

Какой-то матрос вполголоса поднял песню, за ним подхватили рыбаки с «Афродиты», на фальшивой физиономии торговки бубликами показались настоящие слезы. Мелодия кружилась над толпой, словно огромная птица. На маленького музыканта смотрели во все глаза – изумленный Митяй вдруг вспомнил, что ещё год назад так же пялился на скрипача из городского оркестра, завидуя стройным звукам.

А волны бегут от винта за кормойИ след их вдали пропадает…

Последние ноты сбились, но люди этого не заметили. Они озирались, терли глаза, прокашливались, какая-то дамочка в круглой шляпке крикнула «браво». Фраер исчез, оставив у ног мальчишки раскрытый чехол, куда тут же полетели монетки. Митяй стоял как потерянный, прижимая к груди живую, теплую скрипку. Четыре прорезных значка на деке, похожие на маленьких чаек, гладкий завиток на конце грифа, мелкие трещинки красноватого лака, чернота – инструмент был очень старым. …А руки грязные, в цыпках – стыдно-то как. Платочком бы хоть обтереть. Митяй вспомнил, что последний раз вытирал нос платком ещё дома, когда батя был жив, и всхлипнул. Но не заплакал.

– Эй, собачка, как делишки, как доходишки?

Противный Бача имел изумительный нюх на деньги. Горка монет в чехле настроила его на добычливый лад.

– Славная собачка, рабочая. Все по-честному – восемь долей мои, две твои, без обману. Ну-ка сколь там бренчит?

Бача дважды пересчитал монеты и отделил четыре гривенника поплоше.