Юрий Иванов - Тот, кто придет за тобой Страница 4

С наступлением мира Гай мог бы остаться в провинциальной администрации на хорошем денежном месте, обзавестись домом, семьей, быть богатым и уважаемым гражданином. Но Реций был не таков.

Жажда славы, приключений и непомерное честолюбие, не дали Гаю шансов стать преуспевающим чиновником. Он упросил друга своего отца, легата Либия, оставить его в войсках и взять с собой в Рим, где тот получал новое назначение, и вот, через два года, Гай возвратился в родной город, но уже не несмышленым мальчиком, а мужчиной – зрелым боевым офицером, приближенным триумфатора Либия, чью голову император самолично увенчал лавровым венком победителя.

Столичные приемы и встречи, в честь победителей, внимание прекрасных изнеженных аристократок, игры и бани, пиры, прелестные рабыни-гетеры – все это было как сон.

Прекрасный сон после гноя, дурно пахнущих ран, грязи, пота, ржавых солдатских кольчуг, неистребимого запаха дерьма, сопровождавших армию в походах, вони разложившихся трупов людей и животных на полях сражений. Сон, после вечной усталости и недосыпа, караулов и хриплых, громких криков центурионов, своего вечного недовольства от результата сражения, крови хлещущей из безнадежных рубленных и колотых ран, страха за себя и своих солдат, страха позора, страха плена и еще всего-всего, что бывает на каждой войне с каждым солдатом и офицером.

Как обычно случается с отдыхающими военными, особенно с молодыми военными, его женили, и он даже не успел понять как.

Ее звали Юлией, она была старшей дочерью сенатора Марциала. Ее сосватали ему давно, еще в детстве, они почти не знали друг друга и брак их был скорее вынужденной данью их аристократическим родственникам, но никак не данью любви. Красивая и молодая, высокая, стройная, с гордо поднятой головой, она стояла в храме на брачной церемонии в белой торжественной тоге и казалась молодому жениху мраморным изваянием богини Венеры, такой же прекрасной и такой же холодной.

Семейная жизнь ненадолго задержала Реция в Риме. Он прожил со своей женой три месяца и так и не сумел растопить лед аристократической сдержанности Юлии и какого-то запрограммированного непонимания между ними. С первыми же манипулами Либия, отправлявшегося в экспедицию на берега далекой Британии, Гай в должности командира когорты конных разведчиков с облегчением погрузился на корабль и отплыл навстречу новому, разгоравшемуся в Южной Британии мятежу диких кельтов.

И вот судьба офицера, которую Гай выбрал сам, замотала его по пределам империи. Где, то тут, то там разгорались подлые мятежи и вторгались дикие варвары. За двадцать лет после своего крещения в Германии он умел все – управлять большими массами людей, править в завоеванных городах, вершить суд во славу империи и великих Цезарей и думать.

Во времена тусклых зим, в тоске длительного мира и тишины дальних приграничных гарнизонов, он любил читать книги греческих историков и философов, которые ему доставляли знакомые купцы из метрополий. Ему нравились их свободные мысли, дающие пищу уму в его вечном голоде знаний. В книгах древних он находил умопомрачительные ответы на вопрос о том, что есть человек.

Оказалось, что человек всегда был таким же, как сейчас, и лишь глупая гордыня невежд заставляла считать предков ниже. А они были не хуже: также любили, страдали, мечтали о том же, воевали, строили. Вся имперская неополитика была давно пройденным этапом для древних греков, македонцев, персов, египтян. Все новые идеи оказывались хорошо забытыми старыми.

Он чувствовал, что человек не один в этом мире. Как и многие, Гай искал нечто, что беспардонно вмешивается и в общее, и в частное. Но где это искать? Что это? Какое оно? На эти вопросы ответов он так и не нашел.

Религиозность, присущая восточным людям была не в чести у римлян, а уж тем более у римских солдат. Лишь учение греческих стоиков было близко Рецию по духу, и только его он считал более или менее достойным того, чтобы считать проводником по жизни. Учение призывало с честью служить людям, не требуя наград и постоянно готовя себя к достойной смерти. Оно было понятно, потому что было похоже на его собственную жизнь.

Однако, фанатизм веры был ему чужд. Он не верил в богов, хотя и допускал наличие в мире какой-то глобальной силы, регулирующей движение жизни по каким-то, только ей одной известным, законам. Но то, что этой силе не было никакого дела до отдельного человека, его желаний, целей, его страданий и радостей, до него, Гая Реция, – это он знал наверняка.

Свою жену Юлию Реций за все годы службы навещал нечасто. Правда, его посещения не проходили даром, и в Риме у него выросли двое дочерей. Жена так и не стала для Гая другом и соратницей.

Его приезды в доме были отмечаемы торжественно и чинно, с необходимыми церемониями. Это были даже не приезды, а "прибытие посла далекой, но необходимой родине страны". Юлия была верна, покорна и вежлива, но он чувствовал, что она ждет его неминуемого отъезда в дальние страны с радостью и считает дни до этого благословенного дня. Им было холодно вместе, и гладкий белый мрамор ее роскошного тела замораживал все его нерастраченные в вечных походах и ищущие выхода любовные чувства мужчины.

Сегодня ночью, завернувшись в расстеленную на остывающей земле кошму и, глядя на огромное, волшебное ночное небо, Гай вдруг ощутил страшное одиночество. Рядом лежали его боевые товарищи, но он был один, один на целой планете и никто не стал ему по-настоящему близок и он никому не стал ни любимым, ни добрым отцом, ни заботливым сыном. Он смог стать только командиром, командиром людей – убийц, исполняющих на флейтах копий и мечей одну и ту же мелодию, мелодию смерти и разрушений, извлекаемую из гаммы мирового порядка чужой безжалостной волей. Завтра он поведет этих людей в бой, и многие из них умрут.

Это будет утром, а пока надо спать…

Утро наступило неожиданно, резко ударив по ушам громовыми, нервными звуками сигнальных рожков дозорных и резкими криками центурионов. От этих звуков, бессовестно вторгнувшихся в утренние сны, солдаты вздрагивали и вскакивали на ноги, механически хватая оружие. Началось…

– Командир, вокруг все чисто, можно выходить, – старший центурион Либералис подошел к консулу и присел рядом.

– Не торопи, пусть поедят спокойно. До вечера никто из них пищи не увидит.

– Ничего, злее будут.

– Это точно…Ну, пошли, проверим готовность…

Через полчаса легион вновь тронулся в путь. Ему предстоял последний, самый важный переход во всем этом походе. Солдатам надоело их безводное монотонное шествие, им хотелось поскорее дойти до цели и поставить на всем этом бардаке с идумейским мятежом желанную точку. Увеличенный ночной отдых дал свои плоды – Десятый Фретензис, легион Великой римской империи легко преодолел оставшиеся до цели двадцать миль и задолго до полудня подошел вплотную к городу.

Глава 3. Открытие

Утром, после пробуждения, Павел не помнил из речного происшествия ровным счетом ничего. Какие-то смутные образы качались тенями, а в области солнечного сплетения ощущалось какое-то жжение, словно образовалась какая-то дыра, пульсировавшая и дрожащая. Боли не было, нет. Наоборот, казалось, что выходящий из дыры пучок плазмы, добирался до вещей и делал их более понятными. Все стало объемнее и четче. Словно фотография вдруг превратилась в голограмму.

Дома, трамваи, машины, деревья и люди стали какими-то выпуклыми. Казалось, что ему видно их проекции сбоку, сверху и даже сзади. Мозг, как компьютер, чуть останавливаясь на объектах, обсчитывал их и выдавал информацию. Сейчас эта информация была бессмысленна, но Павлу было легко и радостно на душе, потому, что он ЗНАЛ. Знал и все… Он вдруг осознал, что даже мог бы рассказать что-нибудь о встреченных им людях, о возрасте деревьев и о многом другом, встреченном в это утро. Стоило ему чуть заострить внимание на чем-то, и он уже знал, что это такое и с чем его едят.

Его не оставляло ощущение чего-то постороннего в его теле, какой-то веревочки натянутой до предела от темечка до задницы. Веревочка представлялась в виде шпагата, с махровой поверхностью и почему-то казалось, что она вот-вот порвется. Но новые ощущения были приятны, бодрили и придавали серой однообразной жизни что-то новое. Наверное, знание чего-то такого, что не знают другие люди. Впрочем, он никак не мог поймать мысль, что же это за знание и чего он вообще знал.

Чувство это потихоньку растворилось без следа в тусклом служебном кабинете, который он занимал вместе со своим приятелем-коллегой Сергеем Панченко. Едва он вошел в дверь, тот, подняв свою следственно-типичную, начинающую лысеть голову хмурого очкарика, удивленно поднял левую бровь.

– Чо, это ты? – Серега, оторвавшись от своего утреннего "клопа" в компьютерной игрушке, без всякого "здрасьте-мордасьте", так, как будто Пашка выходил покурить, а не вернулся после выходных, в обычной своей манере пробормотал, – морда у тебя какая-то довольная.