Нурбей Гулиа - Счастливый мезальянс Страница 4

Тот, кто не видел курских просёлочных дорог осенью и весной, тот не представляет себе бездорожья вообще. Ведь в Курской области, да и соседних областях слой чернозёма – до восьми метров. Это неслыханное богатство немцы вывозили во время войны в Германию вагонами. В самой же Курской области ручьи и реки по многочисленным оврагам смывают это наше «чёрное золото», кстати, практически невосстанавливаемое, и несут его в Чёрное же море. Ну да, ладно, на наш век ещё хватит, а вот проехать или пройти по чернозёму в распутицу совершенно нельзя. В Курске недалеко от моего дома была незаасфальтированная улица «Сороковая», на которой находилось наше почтовое отделение. Так вот, эту Сороковую, метров в сто шириной, даже в хорошую поду нельзя было перейти без высоких резиновых сапог. Не верите – спросите у любого курянина!

Про непроходимую грязь на курских черноземах писал и сам Чехов.

Приведу известную юмореску А.П. Чехова «Самый большой город», непосредственно поясняющую предмет нашего повествования:

«В памяти обывателей города Тима, Курской губернии хранится следующая, лестная для их самолюбия легенда. Однажды какими-то судьбами нелегкая занесла в г. Тим английского корреспондента. Попал он в него проездом.

– Это какой город? – спросил он возницу, въезжая на улицу.

– Тим! – отвечал возница, старательно лавируя между глубокими лужами и буераками.

Англичанин в ожидании, пока возница выберется из грязи, прикорнул к облучку и уснул. Проснувшись через час, он увидел большую грязную площадь с лавочками, свиньями и с пожарной каланчой.

– А это какой город? – спросил он.

– Ти… Тим! Да ну же, проклятая! – отвечал возница, соскакивая с телеги и помогая лошаденке выбраться из ямы.

Корреспондент зевнул, закрыл глаза и опять уснул. Часа через два, разбуженный сильным толчком, он протер глаза и увидел улицу с белыми домиками. Возница, стоя по колени в грязи, изо всех сил тянул лошадь за узду и бранился.

– А это какой город? – спросил англичанин, глядя на дома.

– Тим!

Остановившись немного погодя в гостинице, корреспондент сел и написал: «В России самый большой город не Москва и не Петербург, а Тим».

Так вот, Тим – это ещё город, а что говорить о подъезде к селу Безобразово!

Временами мне казалось, что наш прицеп застрянет здесь навечно, но подъезжал ещё один попутный трактор и выволакивал нас. Как по таким дорогам можно было перевозить тысячетонный урожай «свеклЫ» – ума не приложу! Дешевле на вертолётах. Воистину «золотую» свеклУ выращивали на курских просторах!

Всё, хватит о курских дорогах! Теперь о самом селе Безобразово сентября 1975 года. Симпатичная деревенька с главной улицей, по обочинам которой стояли дубы с обледенелыми зелеными листьями, которые даже при слабом ветре издавали чудесный мелодичный звон, запомнившийся мне до сих пор. Мороз нагрянул внезапно, когда листочки были ещё зелёными, и законсервировал их. Потом они покрылись тонкой коркой прозрачного льда и превратились в волшебный музыкальный инструмент.

Нашу компанию преподавателей из троих человек с кафедры теоретической механики – завкафедрой профессора (меня), просто профессора лет на пятнадцать старше меня, и молодого ассистента, поселили в доме школьного учителя и его жены. Кроме них в доме проживали трое их маленьких детей – от трёх до восьми лет. Дом включал в себя сени, куда на ночь загоняли скот, кухню с огромной русской печью, и спальню – небольшую комнатку всего с одной узкой кроватью, на которой спали родители. Дети же лежали гуртом на полу на одном матраце.

Хозяин, распределяя места на ночь, решил двух профессоров, старший из которых был довольно полным, уложить на одной узкой кроватке, а молодому ассистенту «залечь» со всей учительской семьей на полу. Туда уже натащили кучу тряпок, чтобы с комфортом улечься на них всей бригадой. Но я пришёл в ужас от такого распределения, так как спать с «мужиком» на одной узкой койке было не в моих правилах – это, как поётся в старой еврейской песенке «неприлично, негигиенично и несимпатично». Поэтому я выбрал себе местечко на печи, куда надо было забираться через узкий пролаз. Но прежде предстояло выгнать оттуда с десяток бешено сопротивлявшихся котят и кошек, сотню-другую крупных чёрных тараканов, а также постелить мне там старенькое байковое одеяльце. На кроватке же уместились «вальтом» наш полный профессор с худеньким, но под два метра ростом, ассистентом, а вся семья учителя была свалена в углу комнаты на матраце и уже упомянутой куче тряпок. Это, конечно, не гранд-отель, но и не сталинградские окопы.

Всё было бы относительно хорошо, если бы печь к середине ночи не разгорелась до максимума и в малюсенькой каморке на ней не установилась температура мифологического ада. Я, хоть и знал, что являюсь грешником, но находиться в аду ещё при жизни не хотел, и постепенно раздевался в своей каморке догола. Дело осложнялось тем, что в упомянутую каморку постоянно врывались недовольные своим изгнанием кошки, и упорно возвращались в свою альма матер отвратительные тараканы. Под утро я сдался, вывалился из узкого пролаза на печи головой вниз на пол и выбежал голяком в сени поостыть. Корова и лошадь, а также поросята и свиньи в утренней полутьме с ужасом глядели на меня, решив, наверное, что это нечистый пришёл, если не за их душами, то уж наверняка, за телами. Я долго соображал, где может быть в этом доме туалет, но сообразив, что такового тут отродясь не было, сходил по малой нужде туда же, куда ходил по этим делам в сенях крупный рогатый, ездовой, и мелкий свинячий скот. Попозже мы всё-таки уговорили хозяина отгородить занавеской из полиэтилена уголок на дворе для туалетных целей. Всё же лучше, чем ничего!

Затем, после импровизированного завтрака, за нами приезжал УАЗик и отвозил на поле, где мы должны были руководить работой студентов. Мощнейший трактор с суперплугом из последних сил выкорчевывал буквально окаменевший верхний слой почвы со свёклой в нём. Затем студенты и студентки лопатами и тяпками пытались освободить клубни свёклы от замерзшего грунта, но труд этот был поистине мартышкин. Клубни разрывались на части, но отходить от мерзлого грунта не хотели. Студенты, оскорблённые ненужностью своего труда, махали тяпками формально. И мы ничего не могли поделать с ними.

Я заинтересовался – что же это такое «сахарная свёкла»? Отрезал кусочек корнеплода и пытался угостить им стоявшую поблизости лошадь. Та лишь обиженно замотала головой и отвернулась – сахарная свёкла ей была, видимо, не по вкусу. Тогда я сам попробовал её кусочек – ничего, вкусная, сладковатая. Я съел второй кусочек и вдруг… у меня перехватило дыхание! Глотка как бы «заперлась», я не мог ни дышать, ни глотать. Слюни текли у меня из открытого рта, глаза вытаращились – я, буквально, умирал от удушья. Нашли у кого-то валидол, запихнули таблетки мне в рот, но я не мог ни разжевать, ни проглотить их. Наконец, минут через пять приступ удушья постепенно прошёл; я сидел на горке из замерзших обезображенных свекольных клубней и рассуждал – почему, посылая студентов «на свёклу», никто из руководства не удосужился предупредить, что она опасна в сыром виде? Её можно есть только после термической обработки, а в сыром виде она «вяжет» гораздо сильнее незрелой айвы. Хорошо, студенты все местные, о свойствах свёклы хоть немного, но наслышаны. Не то что я – приезжий, выросший в Тбилиси, где свойства незрелой айвы все знают, а свёклу видели только красную!

А теперь об особенностях менталитета местных жителей. Шофер (простите, что я называю его таким устаревшим именем; слово «водила» мне просто претит, а назвать человека «драйвером» тогда было опасно – ещё врежет!») УАЗика подружился со мной и возил меня по самым разным местам их колхоза. Вот он как-то привез меня не участок очистки свёклы от замерзшего грунта. Мы, буквально, въехали в толпу из 20–30 пожилых женщин с тяпками в руках. Женщины были в телогрейках, кирзовых сапогах и темных теплых платках. Лица у женщин бледные, морщинистые, отекшие, никакой косметики; чёрные их зубы хорошо были видны при разговоре или улыбке. Вид этих женщин был ужасен – ну, прямо из концлагеря!

– Вот бы тебя в эту кодлу запустить! – осклабился шофёр, видя мой напряжённый взгляд в сторону женщин.

– Да бог с тобой – это же всё старухи! – испугался я его словам.

– Иди ты, им по двадцать три – двадцать пять всем! Я же их всех знаю! – разволновался шофёр. – Просто они не следят за собой, целый день на ветру, косметики нет, простужены все, да и за зубами не смотрят – поликлиника вона где! Да и времени нет туда ездить, и денег на лечение и коронки нет! А так – молодые они, накинул куфайку на голову, чтобы морды не видать, и делай своё дело! – разгорячился шофёр. И продолжил: – Я тебе ещё пострашнее людей покажу – что твои дикари с острова Ява, ещё почище! Поедем, тут недалёко!

Мы отъехали километров на десять по бездорожью и въехали в какой-то заброшенный хутор. Дома деревянные полуразваленные, неопрятные, поставлены вразнобой, заборов нет или они повалены – одним словом, мерзость запустения, и не библейская, а самая настоящая наша. Мы вышли из машины, и шофёр забарабанил в одну из дверей. Минуты через три дверь со скрипом и треском отворилась, и в ней показалось какое-то мохнатое существо в грязной бараньей или козьей дохе мехом наружу, со всклокоченными волосами, неопределённого пола. Оно приветливо закивало шофёру, позвало кого-то из избы. Вскоре нас окружили аналогичные диковатые существа неопределённого пола и возраста; только дети, преимущественно с накидками из байковых одеял и светлыми, хотя и редкими зубами. Существа общались с шофёром на каком-то непонятном мне наречии явно славянского происхождения, которое он понимал, отвечая, правда, по-русски. Вскоре он вернулся к машине и вынес оттуда две буханки хлеба и небольшой полиэтиленовый мешочек. Он передал всё это одному их жителей хутора, который благодарно заулыбался, обнажая почти беззубый рот.