Ольга Карпович - Малая Бронная Страница 40

И вот мы оказались за одним столиком на пафосной вечеринке вручения очередных наград за вклад в важнейшее из искусств. Музыка грохотала, клубился сизый сигаретный дым, вокруг мелькали лица, знакомые и нет, за нашим столом собралась тьма народу, все что-то орали, перебивали друг друга, схлестывали бокалы. Я пыталась разглядеть среди всего этого содома Авалова, которого до сих пор видела только в телевизионных новостях – как-то так вышло, что за годы работы в кино мы ни разу не пересекались «вживую». Интересно было, как же ведет себя в жизни этот титулованный, обласканный критиками и зрителями полубог, какой он, Руслан Авалов, – самодовольный велеречивый болтун или игривый старпер с маслеными глазами? Я толкнула Надьку коленкой под столом:

– Ну и где он? Где Авалов?

– Ты че, дура, что ли? Вот же он, – зашипела она, указывая глазами на мужчину, молча сидевшего у другого конца стола.

Прищурившись, я попыталась разглядеть его среди мелькающих фотовспышек и клубов табачного дыма. Ах да, вот же он – человек из телеящика, теперь я узнала это лицо – странное, неправильное, все черты резкие, будто грубо высеченные из куска дерева, а выражение надменное, высокомерное, как у восточного султана, волосы темные, коротко остриженные, с проседью, плечи не особенно широкие, ладони небольшие, и вообще фигура не внушительная, скорее сухощавая, жилистая. Вот только глаза – умные, цепкие, прожигающие насквозь. Еще и с желтым отливом… «Неприятный тип», – решила я.

Он молча сидел на своем месте среди всеобщего бурного веселья и ликования, не смеялся шуткам, не подавал бессмысленных дежурных реплик. Не знай я, что это Авалов, я бы на него и внимания не обратила.

Надька, успевшая уже опрокинуть пару бокалов, как обычно, рисовалась, вещала что-то с претензией:

– Вы понимаете, любовь – это как у Овидия… Вы читали Овидия? Эту книгу, как же ее, забыла, как это по латыни.

– «Ars Amandi», – негромко сказал вдруг Авалов.

И все тут же умолкли, и Надька, глупо хлопая глазами, обернулась к нему:

– Что? Что вы сказали, Руслан Георгиевич?

– Трактат Овидия называется «Ars Amandi». «Искусство любви», – пояснил он и вдруг улыбнулся своим длинным узким ртом.

Могла ли я, паршивая библиофилка, просидевшая все детство на полу перед книжным шкафом родителей, листая фолианты, которые весили больше меня самой, в него не влюбиться? Могла. Тогда еще могла. Тогда, после того как Надька нас таки представила и мы обсудили детали будущей работы, я всего лишь отметила про себя, что он крайне начитан и потрясающе умен, как бы забыв при этом, что оба эти качества являются для меня афродизиаком почище самого действенного из них.

– Я недавно прочел книгу об экспедиции Геринга на Тибет, – начал он. – Мне показалось, что с этим материалом было бы интересно поработать. К сожалению, я в этом вопросе дилетант, почти ничего не знаю. Мне рекомендовали вас как талантливого сценариста и по совместительству знатока тибетских тайн и загадок. Это правда? – Его желтые глаза уставились на меня, черные брови изогнулись.

И я почувствовала, как знакомо закололо в груди от какого-то смутного восторга, как кровь прилила к щекам – по этим ощущениям я всегда понимала, что меня унесло, что сейчас я начну замысловато и вдохновенно лгать, пытаться всеми силами заинтересовать собеседника, разыгрывая перед ним нечто совсем иное, чем я есть на самом деле.

– Правда! – кивнула я. – Я много раз бывала на Тибете, беседовала с монахами, посещала старинные пагоды.

Мое увлечение Тибетом началось давно, и хотя я многое знала о таинственном крае, все мои знания почерпнуты были из книг. Однако об этом я предпочла умолчать. Я плела что-то про гипотетические ворота в Шамбалу, про древние мантры, с помощью которых Геринг надеялся изменить человеческую эволюцию и вывести вид совершенных людей, о великой горе Кайлас, которая по всем эзотерическим преданиям является центром вселенной и имеет непосредственную связь с Богом…

Авалов слушал меня внимательно, стараясь не упустить ни одного слова. Этим своим умением слушать, полностью отдавать свое внимание собеседнику он очень подкупал, располагал к себе. На мгновение начинало казаться, что его интерес к тебе какой-то особенный, ведь не будешь же так самозабвенно слушать человека, который совершенно безразличен… Он устремлял на говорившего свой тяжелый гипнотизирующий взгляд – прямо-таки питон Каа в предвкушении доброй охоты – и вдумчиво молчал, наблюдая, как довольная жертва распинается, проникаясь доверием и симпатией. В высшей степени нетрудоемкая и полезная привычка.

– Марина, вы просто находка, – сказал он наконец. – Вы потрясающе интересный и талантливый человек. Удивительно, что я раньше о вас не слышал.

Мое тщеславное нутро возликовало! Разве не этого ждет каждый распоследний бумагомаратель? Разве не эти слова, втайне сотни раз сказанные самому себе, мечтает услышать от признанного мэтра?

– Так, значит, вы согласны поработать со мной? Когда я могу ждать от вас первого варианта сценария? Может быть, через месяц? О деньгах мы с вами договоримся.

Через месяц… Если бы он сказал «завтра», я немедленно уселась бы за компьютер, просидела всю ночь, ослепла и помешалась от непосильного напряжения, но к утру положила бы перед ним законченную работу.

И я принялась за сценарий. Просиживала часы в библиотеке, постигая тибетские тайны, которые, по мнению Авалова, все давным-давно мне известны, перелопачивала Интернет, строчила, правила, переписывала. Я погрузилась в историю разведчицы Ингрид Вальтер, отправившейся в геринговскую экспедицию с целью сорвать богомерзкие планы нацистского преступника, так глубоко, словно она была по меньшей мере моей собственной бабушкой. И ровно через месяц позвонила Авалову с сообщением, что первый вариант сценария готов.

Он приехал вечером, сразу сел к столу и придвинул к себе стопку отпечатанных листков. Мне отчего-то сделалось страшно, и я вышла покурить на балкон, чтобы не смотреть, как он читает. На улице мело, как в рождественской сказке, и уже через пять минут я превратилась в трясущийся от мандража сугроб. Я ждала, что он крикнет из комнаты: «Отвратительно! Марина, я в вас ошибся, вы – бездарь!»

Ну, или – немыслимая надежда! – «Боже! Это гениально! Я ни на что подобное и не рассчитывал!».

Но, когда я вернулась, он даже не взглянул на меня, деловито черкая что-то в тексте.

– Ну что? – нервно передернув плечами, спросила я.

– Этот диалог лучше убрать, он тормозит действие, – не поднимая головы, буркнул он. – Начнем сразу с выстрела. Так, теперь дальше…

Я была совершенно счастлива, я впервые работала над серьезной драматургией – не над очередным безмозглым «мылом», а над настоящим большим проектом, который увлек и захватил меня. Авалов приезжал почти каждый вечер, и мы правили, дорабатывали, дожимали сцены. Спорили, подбирали нужные слова, наспех проигрывали вызывавшие сомнения эпизоды.

Авалов заполнил собой всю мою жизнь. Он оказался возмутительно, предательски талантлив, этот пятидесятилетний анфан террибль [3] российского кинематографа. Он лихо вымарывал эпизод, над которым я билась две недели, и с ходу заменял одной мелкой, но потрясающе емкой и исполненной смысла деталью. Он вскакивал из-за стола, в мгновение ока перевоплощаясь то в древнейшего буддийского монаха, то в молодого нацистского офицера, и наглядно показывал мне, почему такой жест для этого персонажа не характерен.

Я, многоопытная и искушенная, могла устоять перед неземной красотой, атлетическим сложением, славой и почетом, даже – хотя и с трудом! – перед большими деньгами. Но неподдельный природный талант превращал меня в розовую сентиментальную лужицу. Могу предположить, что Авалов, со свойственным ему умением чувствовать людей, довольно быстро раскусил эту мою маленькую слабость и не упускал случая продемонстрировать, на что он еще способен. В самом деле, удобнее ведь иметь дело с коллегой благоговеющим и восхищенным, чем с трезвым и полным сомнений. В общем, старый черт, без сомнения, знал, что делает.

Я не была юной восторженной поклонницей, наоборот, тридцатилетней прожженной теткой с богатым на приключения прошлым, но этот человек – да, в самом деле, человек ли? – за несколько совместно проведенных бессонных ночей подчинил себе все мои мысли, чувства и желания.

Однажды он со свойственным ему апломбом ткнул пальцем в одну из страниц сценария и заявил:

– Вот этого быть не может! Это авторский произвол, поведение героини не мотивировано.

– Почему? – тут же подобралась я.

Он поднялся из-за стола, отошел к окну, прищурившись, что-то разглядывал сквозь сполохи метели – воплощенная творческая мысль. Затем обернулся.

– Зачем она целует героя? Она – классный профессионал, умеет держать себя в руках. И в данный момент занята делом своей жизни. Откуда вдруг такой неконтролируемый всплеск чувств?