Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня Страница 40

Все считают меня удачливой и счастливой. Я всем улыбаюсь и, как писал Гоголь, – “никто никогда не видал на мне унылого вида”. Но что они знают обо мне? Я хочу домой! Хочу в наш сад! В детскую! В суфлерскую будку офицерского собрания, оклеенную изнутри папье-маше и пахнущую мышами!

Я по примеру Робинзона Крузо завела себе двух маленьких Пятниц – сыновей младшей жены хозяина дома и моего партнера. Чудесные арабчата! Я их учу русскому языку, и они у меня говорят без акцента и начинают учить буквы, складывать слова, скоро сами начнут читать Пушкина. Мальчики – прелесть, моя отрада, почти сыновья… Если бы у меня были дети… не скрою от тебя, мамочка, я все еще надеюсь, хотя когда бедствовала в Праге, то очень тяжело простудилась. Оттого что долго лежала без сознания на холодной, мокрой земле… но я не люблю вспоминать эту историю, прости… ты все понимаешь… как-нибудь, может быть, я напишу тебе об этом отдельно, а сейчас не хочется. Все любят Прагу, ее принято любить, а у меня одна мутная тяжесть поднимается со дна души, когда я о ней вспомню. Так что были и у Маши времена лихие, слава богу, прошли!

Мне кажется, что вы с Сашенькой где-то в большом городе, но не в Петербурге, может быть, в Москве? Я ведь была в Москве проездом и совсем не знаю города, так что и вообразить не могу ваше местечко, где вы там спрятались?

Ты знаешь, мамочка, иногда я подхожу к морю, наша вилла вблизи берега, подхожу и думаю: “Господи, как мне его переплыть?!” Прямо бы бросилась в волны и плыла, плыла, плыла.

Сегодня мне снился чудный сон: как будто сидим у нас в Николаеве на веранде ты, папа́, Сашенька, я и пьем чай… – Да, вот такой сон: весна, рамы выставлены, белая скатерть на столе, солнечные зайчики вспыхивают в кронах деревьев, и мы все дома. А потом вдруг папа́ встал и улетел, как клок дыма. Помнишь у Чехова рассказ “Черный монах” – очень похоже. Впрочем, я посмотрела в начало письма и увидела, что все это тебе, дорогая мамочка, уже писала, но не буду вычеркивать, – пусть будет, как есть.

Опять я прыгаю с одного на другое, да еще повторяюсь, но это оттого, что голова болит и в ней бедлам и душа не на месте. Дай бог, все образуется! Вот пишу я вам с Сашенькой и чувствую, как с каждой минутой мне становится лучше и легче. Как будто расчищается передо мной заваленная камнями моя дорога, моя душа, мой жизненный путь.

Достигну цели я? Достигну. Если считать целью внешние блага. А к большому богатству я не стремлюсь. Жизнь развивается не по законам арифметики, иначе бы кто-нибудь один уже давно захапал весь мир. Но есть Божественный промысел, и одному никогда еще не удавалось захапать весь мир, полмира – это, пожалуйста, случаи бывали очень близкие, половину не половину, но треть, шестую часть и т. п. Потом, что в богатстве хорошего? Уже сейчас, даже при тех невеликих средствах, какими я располагаю, многие смотрят на меня как на дойную корову. Это нелегко ощущать. Я хочу помогать нашим и помогаю, по возможности, через третьих лиц. Я уже не выношу благодарственных слов, мне тяжело их слушать, при этом я чувствую себя не благодетельницей, как должно бы, а едва ли не воровкой, обобравшей людей за их спиной, а потом отдающей им крохи с барского стола. Хотя это не так, я делаю деньги “из воздуха”. Это выражение моего учителя и благодетеля банкира Жака, царство ему небесное! Не знаю, за что и почему, но он пригрел и учил меня совершенно бескорыстно. Это его золотые слова: “Мари, никогда не занимайтесь маленькими деньгами, они даются очень тяжело, и перспективы на этом поприще нет. Занимайтесь большими цифрами, большими проектами, даже грандиозными, большие деньги делаются из воздуха, вы это запомните раз и навсегда!”

Иногда я почти физически чувствую, что где-то там, в России, бродят мои неприкаянные детки. И я там, в России, а здесь все мираж, все неправда, сон, а явь там, где меня нет.

В Париже я почти вырастила и воспитала себе кузину. Мы всем говорили, что мы кузины. Ее звали… Хотя почему звали? Ее зовут Уля. Она замечательная русская девушка, необыкновенно умная и переимчивая от природы. Все было хорошо, да вдруг моя Уля вышла замуж за бывшего казачьего есаула; все бы славно, да он оказался запойный. Когда я уезжала в Тунис, то предложила ей ехать вместе, но она не захотела бросать своего пьянчужку. “Мой крест, – говорит, – я его и понесу”. Сначала мы переписывались, а теперь уже четвертый месяц, как она канула в небытие. Прежний адрес молчит. Где она? Что? Сейчас поеду в Париж и обязательно ее разыщу, ни перед чем не остановлюсь. Если б вы знали, какая она хорошая, моя Улька! Я без нее совсем одна. Ну, ладно, хватит плакаться. Все. Точка.

Дорогая мамочка, у меня твои волосы, и как же мне нелегко с ними управляться! Я помню, как ты сама мучилась, особенно с мытьем и расчесыванием. Помню, ты и отрубями мыла, и сывороткой. А здесь меня девочки научили мыть черным сирийским мылом, мыло замечательное, из оливкового масла они делают, чудо просто! А потом хной. И у меня сейчас до того густые и крепкие волосы, что обрезать жалко, уже ниже пояса, но я все равно обрезаю. Не до пят же мне их растить? Девочками я называю жен моего партнера и хозяина виллы, на которой я живу, – так мне веселей. У него две жены и обе очень милые, хотя совсем разные. Опять я пишу тебе всякую чепушню. Помнишь, как бабушка говорила: “чепушня” вместо “чепуха”. Простите мою сумбурность, дорогие мои.

Целую тебя, любимая мамочка!

Целую тебя, любимая Сашенька!

Крепко-крепко! Много-много!

Вечно Ваша

Маруся».

Мария перечла написанное. Натолкнулась на место, где она утаила от мамы мужа Мишу с детками, смутилась, но не стала ничего поправлять. Не напишешь ведь маме, что этот паренек на одиннадцать лет моложе… стыдно. Да и не будет никогда ничего между ними, так, наваждение… А деточки сидели на коленях у синеглазого Миши, как ангелята. Потом вдруг вспорхнули ему на плечи, стали маленькие, как воробушки, только белые-белые… вспорхнули и улетели. Скрылись из виду, то ли в чащобе их старого сада, то ли в синем небе – она не запомнила, не уследила…

Мария заплакала, уткнувшись в маленькую подушку, набитую сухими лепестками роз. Эту подушечку подарила ей младшая жена Хаджибека Фатима, чтобы спалось лучше. Мария плакала долго, и вместе со слезами уходила из ее души щемящая боль и тяжесть, становилось все легче и легче, так она и уснула. А когда проснулась, может быть, через полчаса или через час, то, еще не открывая глаз, почувствовала, что в душе все встало на место и голова почти не болит. Тут она услышала, как кто-то скребется в дверь, угадала, что это мальчишки, и крикнула им радостно:

– Заходи!

И они влетели в комнату вихрем и кинулись ей на грудь с ликующим визгом и хохотом.

– Муса! Сулейман! – тут же ворвалась в открытую дверь их мать Фатима.

– Ничего! Ничего! – остановила ее Мария. – Мы играем! – И обхватив малышей, она крепко прижала их к себе, расцеловала в лукавые мордашки и принялась хохотать и баловаться вместе с ними.

На другой день рано утром на виллу господина Хаджибека позвонила Николь и попросила подозвать к телефону Марию.

– Так, – сказала Николь вместо «здравствуйте» и сделала значительную паузу, как актриса, она обожала держать паузу и умела это делать. – Так, через час за тобой придет машина, яхта под парами, разрешение папа дал (под папа она имела в виду своего мужа), правда, посылает вместе с нами сторожевик, боится, что море сейчас слишком бурное. Ты меня поняла?

– Да, – отвечала Мария и тоже взяла паузу.

– Алло, ты что, не слышишь? Я спрашиваю: ты поняла, что мы отплываем?

– Да.

– Ну, слава богу! Так, тряпок много не бери, я взяла всего два чемодана. Лучше в Париже купим. Я так мечтаю пройтись по магазинам! Целую. Тебя привезут прямо на пирс. Я буду ждать.

– Хорошо, – сказала Мария, положила трубку и подумала, что, может быть, так оно и к лучшему. Перемена обстановки. Да и дело важное. Бумаги все готовы, лежат в портфеле, а что касается тряпок… Николь права.

Еще через два с половиной часа Мария была на пирсе Бизертинского порта. Там она увидела, что яхта стоит почему-то далеко в гавани – это ее смутило. Почему? Но тут ей подали ялик с гребцами, и скоро уже Николь приветствовала ее на борту «Николь». И сразу же моторы застучали на полные обороты, и яхта двинулась из створа бухты в открытое море. Мария даже сообразить ничего толком не смогла, только поняла по хитрым глазам Николь, что та не только что-то замыслила, но уже и осуществила.

– Спустимся в мою каюту, дует, – сказала Николь и почти силой потащила Марию за собой.

Обзор в каюте был потрясающий, и Мария на какое-то время забыла обо всем на свете.

– Ну, моя любимая кузина. И что ты тут против меня замыслила? – лукаво глядя на Николь, спросила ее Мария, когда яхта вышла в открытое море и стало слышно, как наверху ставят парус.

– Ха-ха-ха! – упав ничком на широкую кровать, захохотала Николь и, как девчонка, задрыгала от восторга ногами, так, что туфли полетели в разные стороны. – Секрет! Секрет! Ха-ха-ха!