Мария Галина - Автохтоны Страница 41

– Позвольте мне.

Она молча протянула ему сумку.

– Ого. Что у вас там? Кирпичи?

– Еда, – сказала она смущенно, – ну, остатки. Это ничего, это можно.

– Я не потому… просто… как вы это каждый вечер таскаете?

– Знаете, какие у меня мускулы? – Она улыбнулась.

Серый пуховичок светился в сумерках, он еле поспевал за ней – сначала за угол, потом в подворотню, проходной двор, еще один, мимо освещенного окна, где за тюлевой занавеской девушка в черном вечернем платье стояла у трюмо, подкрашивая глаза, снова в переулок, мимо рюмочной с пылающими малиновыми буквами над входом.

Оказывается, они вышли на трамвайную остановку. Но так, конечно, гораздо быстрее. Если срезать дворами.

Из-за угла, звеня и передвигая квадратики света, показался трамвай, и он уже примерился в него сесть, но Марина положила на клеенчатую ручку сумки пальцы, словно дотронуться до его руки она не решилась.

– Нет-нет, – быстро сказала она, – нам не надо. Это не наш.

Тут только он заметил кучку темных людей, топтавшихся чуть поодаль, нахохлившись. Пуховики, плащевка, брезент, лезущие из швов ости птичьих перьев. Китай, Турция.

– Ага, вот и наша.

Маршрутка словно бы пряталась за трамваем, маленькая и жалкая, с полуслепыми окнами. Темные люди зашевелились бойчей.

– Ох, да скорее же, а то не сядем.

Марина с неожиданной прытью ввинтилась в толпу темных людей и вскочила на подножку притормозившей маршрутки раньше, чем та полностью распахнула дверь. Он прыгнул за ней, удерживая сумку обеими руками перед собой, что было неудобно, но разумно, поскольку темные люди отчаянно напирали сзади. Его притиснуло к Марине, и лишь сумка, словно меч Тристана, помешала вжаться в ее серенький пуховик совсем уж неловким образом.

Даже в набитой влажными людьми маршрутке он различал ее запах – от нее пахло потом, столовой, и сильно – то ли духами, то ли дезодорантом, липковатый химический запах, но почему-то не отталкивающий, а напротив, трогательный. Она стояла, чуть отвернув голову, как бы подчеркивая, что соприкосновение их тел случайно и вызвано лишь теснотой. Маршрутка куда-то сворачивала, на чем-то подпрыгивала, люди стояли плотно, в какой-то момент маршрутка остановилась, и он понадеялся было, что кто-то из темных людей выйдет, но вместо этого они с тихим вздохом сомкнулись еще теснее. Что было снаружи, он не видел, лишь иногда по глазам скользил полосами свет ртутных ламп. Марина вдруг начала торопливо толкать его плечом, поскольку руки у нее были притиснуты к телу. Он понял это так, что им пора, и, боком, раздвигая чужие бока, начал протискиваться к выходу. Их пропускали молча, без ругани, только шумно выдыхали, чтобы уплощиться в объеме.

Его вытолкнуло из теплого людского варева, фонарь раздраженно мигал над головой, дождь оседал мелкой моросью на лицо и одежду… В сумке что-то, покачиваясь, булькало, и он старался держать ее как можно дальше от себя. Марина спрыгнула с подножки следом и теперь стояла рядом, переводя дыхание.

Маршрутка плюнула облачком сизого дыма и укатила.

По обе стороны узкой улицы присели слепые домики, плотно занавешенные окна почти не пропускали света, словно бы все еще была война и угроза с неба, напиравшего на домики сверху. Лаяли собаки. Сначала одна, потом другая, подальше, потом еще дальше, лай прокатывался по сырому воздуху, как волна.

– Ну, что же вы стали? – окликнула Марина с ласковой укоризной.

Сапожки, обтягивающие полноватые икры, несли ее над треснувшим асфальтом. И как она ходит на таких каблучищах? Его всегда поражала эта женская готовность жертвовать удобством не красоты ради, какая тут красота, вон валики плоти нависли над голенищами; но ради чего-то более странного и эфемерного, чем красота.

Они шли, и дома становились все ниже, словно врастали в землю. Облупившаяся штукатурка, мох, плесень… Марина шла очень бойко, хотя и сосредоточенно глядя под ноги. И молча.

– Скажите, – молчание показалось ему неловким, хотелось отшутиться, – а вот… монстры всякие, пожиратели мозгов, или, там, волки-оборотни тут, часом, не водятся?

Она повернула к нему бледное лицо. Глаза ушли в темные ямы.

– Пожиратели мозгов у нас в управе сидят. Давно засели, и не выбьешь. Они ж зомби, что им сделается. Волки-оборотни все больше в старом городе тусуются. В центре. Они от бензина балдеют. Правда-правда, я сама видела. Стоит, нюхает, весь вытянулся, аж хвост дрожит. Даже перевернуться забыл. Они часто в байкеры идут, во-первых, стая, им нравится, что много их, во-вторых, бензин…

– А если парой? Ну, не стаей, а только вдвоем? Два, скажем, мотоцикла?

– Тогда волк и волчица. Эти только вдвоем, да. Этим больше никто не нужен.

– Волк и волчица, – сказал он, – ясно. А как они, кстати, переворачиваются? Сбрасывают одежду и мочатся на нее? Скачут через нож?

– Есть такая трава. Три листочка, в центре ягодка. Для людей она ядовитая, а для них – нет. Сгрызут и перекинутся. Но я ж говорю, на районе они почти не водятся. Скучно им тут. Движухи нет. Ну, тритоны, я говорила. Они в канализации. Еще прозрачники. Вот эти страшные. В самом деле страшные.

– Кто?

– Прозрачники. Если ты ночью встаешь, ну, попить или, там, наоборот, – она смущенно улыбнулась, – нельзя смотреть в зеркало. А то он заберет отражение. И выйдет из зеркала. Похож на человека, только плоский, понимаете? Пустой. Чтобы стать полным, ему надо накачаться. Потому надо обязательно смотреть, когда вечером идешь, кто там тебе навстречу. Они обычно левши. И застежки не на ту сторону…

– Откуда вообще застежки? Люди не спят в одежде.

– Да, – согласилась она, – это я как-то недоучла. Все, вот мы и пришли.

Одноэтажный домишко был неотличим от остальных прильнувших друг к другу обломков человеческого крушения. Скудость чужой жизни заразна, как ветрянка или свинка. Он невольно замедлил шаг, и Марина, заметив это, весело сказала:

– Ну что же вы?

– Я подумал… вы ведь ведете меня к себе домой, да? Я вас не очень обременяю?

Картины в его воображении, очень яркие на фоне кривых обрубков деревьев и гробоватых домиков, сменяли одна другую: коврик с котятами или лебедями, запах клопомора, кашляющая старуха за ширмой, пролежни, цинковое ведро, ребенок-дебил, опухший, вялый, с бессмысленно раскрытым ртом (почему обязательно дебил?), муж-алкаш в растянутой майке с пятнами на животе, в сырых носках с ниточками, торчащими из больших пальцев; вода, капающая в подставленный таз…

– Что вы, – вежливо сказала Марина, – совсем нет. Только ноги вытирайте, ладно?

Наверное, ей эта мебель досталась вместе с домом. Гарнитур-стенка, сервант, хрусталь, чайный сервиз. Диван. Трехрожковая люстра. Семидесятые, а то и шестидесятые. А вот плазменный телевизор на кронштейне был новенький и показывал какой-то спортивный канал.

– А это мой муж. Познакомьтесь.

Перед ним стоял красавец. Нет, не так.

Воплощение девичьих грез, утоление женской жажды, чистый холодный ручей, солнце, преломленное в воде, как преломляют хлеб отдающие ладони. Он не знал, что о мужчине можно так думать. Что он может так думать о мужчине.

– Наш клиент. Ему негде ночевать. «Пионер» опять сгорел, представляешь?

– Он сколько раз уже горел? – спросил Маринин муж. – Четыре?

Голос был под стать внешности. Сейчас спросит, а какого, собственно, он не вписался в другой хостел? Или на съемную квартиру? Нет, не спросил.

– Проголодались, мальчики? – Марина взялась за ручки клеенчатой сумки. – Я сейчас…

Было слышно, как там, в кухне, она чем-то гремит и булькает.

Ну, конечно, непроходимо глуп, к тому же альфонс, иначе он с ней бы не жил, с такой. А он-то думал, что к себе домой она его зазвала, надеясь на сближение, и даже прикидывал, уступить или сделать вид, что не понял намека.

– Эта их саламандра совсем стыд потеряла. – Маринин муж рассеянно следил за бегающими безмолвными футболистами. – Сильный был пожар?

– Не очень. А вы правда верите, что это саламандра? Там наверняка старая проводка, решили сэкономить на ремонте.

– Саламандра, – сказал Маринин муж, – да к тому же дикая. Или одичавшая.

Не глуп. Безумен.

– Да, – согласился он, – да, разумеется. Одичавшая.

Мобила зашевелилась у него в кармане, он вздрогнул от неожиданности, неловкими пальцами извлек ее наружу. Пассифлору привезли, лениво пропела зеленовласая дриада. Только что. Ой, она, оказывается, такая красивая, пассифлора. Да, могут доставить по адресу. Варшавская, двенадцать? Да, конечно. Может, что-то добавить к букету? Аспарагус, например? Нет, аспарагус не надо, ответил он, а вообще как вы думаете, что означает аспарагус? Тайное влечение? Печаль при расставании? Не забуду, не прощу? Она не знала. Утрачен древний куртуазный язык цветов.

– Простодушие, доверчивость.

Он обернулся.

– Вот… Аспарагус. Означает «простодушие, доверчивость». «Аспарагус язык цветов», пробивается на раз.