Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник) Страница 41

Лужайка дворцового парка подстрижена перед съемками клипа эстрадной певицы, на ее собственные деньги. На слепые окна старенького дворца гордо поглядывает военный санаторий, за ним – река с крошечным полуостровом. По реке, заросшей ряской и белыми лилиями, скользит неприметная стая уток.

– Ой, смотри, вон цапля, – прошептал он, отрываясь от моих губ.

– Где?

– Вон...

Я щурилась и ничего не видела, кроме белых пятен лилий. Наконец, рассмотрела серую неприметную цаплю, которая одинешенька стояла посреди реки на одной ноге и напоминала издали тонкий прутик. Можно было разглядеть даже маленький хохолок и длинный неказистый клюв. Серая, сливается с серым небом, которое отражается в реке. Застыла, эффектно повернув голову на длинной шее. Потом принялась наводить марафет. Все птицы марафет наводят примерно одинаково и со сходным стараньем. А на скамейке в небольшой аллее вдоль реки несколько человек затихли и наблюдали за нами, растянувшимися на одеяле. Шептались и качали головами. Спугнули. Мы опомнились, расцепили объятья, застегнули все пуговицы, принялись собираться. Вытянув шею, цапля забилась в воздухе над рекой, не находя себе места, сделала круг и полетела в сторону старого дворца.

«Серая цапля, их тут раньше было много, а теперь вот одна осталась, всех перестреляли да распугали» – под горестный комментарий прохожего одинокая серая птица уменьшалась, махая крыльями. Летела на поиски своих, сама не зная, куда.

Утки

«Я, в целом, птиц не люблю. Всегда раньше думал, что они глуповатые. А начал охотиться на уток в лесах Подмосковья и понял: хитры. Я, homo sapiens, хитер и коварен, с ружьем, не могу их провести. Подкрадываюсь к какому-нибудь омуту, взмывают в воздух с тревожным кряканьем. Не успел ни опомниться, ни ружья вскинуть – уже улетели. Всей стаей. Только хлопанье крыльев. И снова тишина.

Спустя некоторое время – одинокая утка возвращается на пруд. Прилетела, осмотрелась, все ли спокойно. Только знай, сиди беззвучно, а то заметит, доложит своим.

Улетела. Вскоре объявляется вся стая, аккуратным таким косячком. Впереди вожак – крепкая здоровая птица. Приземлились с плеском и довольным кряканьем. Вскидываю ружье, хрустнула под ногой ветка. Заволновались. Стреляю. Снова взмывают в небо. Трудно их провести. Хитры и организованы. Чуют опасность и тишине не доверяют».

Белая пластмассовая уточка гордо плавала на поверхности зеленоватой воды в ванной. Отверстие в ее голове – для маленькой коричневой зубной щетки. Я любила, усевшись в теплой воде, заглядывать, что у нее там внутри, чувствовать запах мятной зубной пасты. Мне нравилось топить ее, но она всплывала до последнего, а потом затонувшей подлодкой погружалась на дно ванны.

Где-то сейчас белая пластмассовая утка для детской зубной щетки? Запах губки, сладкого шампуня, простых незамысловатых вещей. Тумбочка над ванной, где стопка больших синих полотенец, маленькая кружка с красным кленовым листом, разные вещи взрослых, названия которых пока неизвестны, от этого они кажутся смешными, и назначения для них можно выдумывать. И белое пятно среди незнакомых, бессмысленных вещей – уточка с желтым клювом, который напоминает надутые от обиды губки. С маленькими крылышками на округлых боках. Дверь в ванную открывается, сейчас меня обернут в большущее синее полотенце и понесут на кухню: болтать ногами, сохнуть, наблюдать за мерцанием синих огоньков газовой плиты.

Темно на Новодевичьем проезде. В темноте стены монастыря подсвечены прожекторами, отчего он выглядит инсталлированным, а пруд огорожен забором из сетки, в котором мы нашли лазейку, чтобы пройти на край железного мостика и там обняться в темноте, у воды. Так темнота теряет свое важное качество – ощущение одиночества, дрожь, смятение. Становится теплой, веселой темнотой. Из воды торчат сваи – когда-то здесь была пристань. Невидимые до этого, испуганные нашим присутствием утки, с недовольным тихим кряканьем всей стаей перелетают на середину пруда и плавают тесной компанией у освещенной стены. Шумно и суетливо хлопают крыльями в темноте. Недоверчивые, опасливые, как бы чего не вышло. На сваях рядом с нами осталась одна утка, не улетевшая вместе с другими. Восседала на перекладине между торчащими из воды колами, темный силуэт с гордо вытянутой шеей. Наверняка селезень. Суповой супермен.

В большом железном шкафу на балконе зимуют мужские игрушки – пакетик гильз, маленькие аптекарские весы с набором уменьшающихся гирек, доходящих до пластин алюминиевой фольги.

Есть тут и завернутая в целлофан коробка с порохом, кожаный футляр с торчащей из него костяной рукоятью ножа, множество коробочек с дробинками разнообразных размеров, патронаж из толстой коричневой замши, какие-то свертки, в которые завернуто бог весть что. На вершине сурового набора лежит коричневая утка из резины, накренившись, словно качая головой. Сквозь запах кожи и масла пробивается едва уловимый запах тины и сырости – в минувшую осень утка неоднократно работала на середине небольшого пруда, находящегося по ту сторону шоссе, за лесом. Работала она плохо, лишь однажды, в один из первых дней две одинокие пестрые утки опустились на пруд, но вскоре, хлопая крыльями, взмыли прочь, и лес дважды содрогнулся от оглушительного вопля ружья. Утки благополучно скрылись, а их резиновая подружка осталась одиноко плескаться в камышах.

На одной фотовыставке был снимок Китайского квартала – грубые лица нескольких мужчин, живущих в одной комнате, и будто случайная деталь, белое пятно на стуле – резиновая кукла с черными волосами на голове и с небольшим черным пятном на кукольном резиновом лобке. Подсадная коллективная женщина. Не помню, была ли она китаянкой. Да и различаются ли резиновые куклы по национальности. Подсадные утки, например, все разные. В зависимости от цены они имеют различные степени схожести с оригиналом, отличаются и материалом, из которого изготовлены. Многие охотники-профессионалы используют деревянных птиц. Иные собственноручно изготавливают что-то вроде чучела птицы. В любой серьезной охотничьей книге можно встретить советы по созданию в домашних условиях подсадных уток.

Мы сидим на диване, уютно облокотившись на подушки. На коленях – черная папка из кожзаменителя, набитая пачками фотографий, сортированных по годам в конверты оберточной бумаги. Не то мальчик, не то девочка верхом на серой пластмассовой утке с большими колесами трактора. Это я. На мне брючный зеленый комбинезон и шерстяная кофта с капюшоном. У меня пепельные волосы и прическа-жук – как у «Beatles». Из-за стремления родителей воспитывать и одевать ребенка по-европейски, все во дворе считали их, а заодно и меня чудаками. Детям не разрешали со мной дружить потому, что я разъясняла, что их принесли вовсе не аисты, а родили папа и мама. Водился со мной только соседский внук, конопатый Славка, на год младше меня. Он тоже любил прокатиться на моей желтой утке с синими колесами трактора. Теперь он вырос и сидит в тюрьме.

Обычно в подобных обстоятельствах меня поднимали рано утром, поили сладким чаем, закутывали в пальто и вели на автобусную остановку, похожую на жестяную консервную банку. Если над водителем маленького рыжего автобуса висел номер «К» в кружке, то мы забирались внутрь и ехали до больницы. Входя в больничные ворота, я всегда ощущала насилие над собой, но, молча и покорно, шла мимо парочки голубей, семенящих по асфальту около стоянки машин скорой помощи. Я почти бежала, чтобы угнаться за быстрыми шагами бабушки, мимо низенького здания морга из черно-красного кирпича, в новый высокий корпус. Там мы плутали по длинным коридорам, выложенным плиткой из дымчатого стекла, встречая каталки с больными и неулыбчивых, одетых в белое медсестер. Было тревожно и почему-то немного стыдно, не по себе спешить по бесконечному стеклянному коридору. В палате дед лежал на той же самой кровати, что и год назад, под тремя капельницами.

Обрывки фраз врача, с которым говорит бабушка – третий инфаркт, слишком серьезно. Из окон виден больничный двор, у ворот – сугробы, а в небе черными стежками двигаются птицы.

И вдруг на глаза попадается эмалированная штуковина, отдаленно похожая на вазу, с изогнутым толстым горлышком, бесстыдно лежащая на стуле около раковины. Как ни пытаешься спрятать от нее глаза, она сама отыскивает взгляд и притягивает его к себе. Серая, с потрескавшейся кое-где эмалью, она словно поясняет всю суть больницы, все унижение болезни. И почему-то стараешься избегать ее, уводишь глаза. Так и сидишь рядом с кроватью, гладя деда по руке, пока медсестра не придет сделать укол и на обратном пути не захватит наполненную больничную утку с собой.

Скворечник

Из больницы деда выпустили, взяв обещание, что две недели он будет лежать. Домой привезли на «скорой», бабушка тут же сделала из маленькой комнаты больничную палату. Весь остаток дня дед спал, тихим голосом разговаривал и смотрел телевизор. «Там в больнице я все на птиц из окна смотрел. Сразу как-то легко становилось на сердце. Думал, выйду, обязательно сделаю кормушку и на балконе повесим. И вот, видишь, выкарабкался!».