Захар Прилепин - Обитель Страница 42

“Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут”, – предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.

Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.

“Оттого, что бесчестье страшнее смерти”, – патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.

По дороге в кремль Артём решительно свернул в “Розмаг” и приобрёл чугунок: “…хоть покормить себя горячим перед грехопадением”.

Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил – возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.

“А начнёшь стучать, – подзуживал себя Артём, – тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…”

Представил, как, икая, переходит кремлёвский двор, жирный, что твой нэпман; стало чуть забавней на душе.

На главной кухне по бумаге Бориса Лукьяновича старший повар выдал ему сухпай, да ещё с капустой, с головкой чеснока, с жирами…

Повар – нестерпимо пропахший баландой, рыбой, пшёнкой и гречкой, бритый наголо, с единственным глазом мужичина – внимательно осмотрел Артёма, пытаясь на всякий случай понять, что за тип перед ним и отчего ему улучшенный паёк.

Артём подмигнул повару. Как-то было диковато подмигивать одноглазому.

“Пусть думает, что я главный лагерный стукач, – продолжал Артём насмехаться над самим собою, унося паёк, – …пусть догадается по моей наглой морде, что я отсидел своё и остался вольняшкой в монастыре из природной склонности к подлости и лизоблюдству! За это меня и кормят!”

Ни блатные, ни красноармейцы не ждали Артёма у корпуса.

Он спешил ко входу в свою роту так, словно о нём печалились в келье сорок ласковых сестёр.

…или лучше одна, и не сестра вовсе.

“Может, Галина забыла про меня? – думал Артём, хрустя капустным листом и резво, пока никто не окликнул, поднимаясь на свой второй этаж. – Или ИСО так и не сможет меня найти? Потеряют в бумагах, подумают, что заключённого Горяинова услали на дальнюю командировку, и забудут до конца срока? Так ведь бывает?”

Он готов был поверить во что угодно, лишь бы не встречаться с этой тонкогубой тварью больше никогда.

В келье на своей незастеленной лежанке полулежал смурной Осип с каким-то, без обложки, учебником.

“Осип дома”, – с тёплым чувством отметил Артём, словно его учёный товарищ тоже мог послужить ему защитой. Заодно поймал себя на мысли, что говорит “дома” про эту их клеть, а вот двенадцатую роту, прежний помойный клоповник, никогда так не называл.

– Давайте-ка приготовим щи, Осип? – предложил Артём с порога.

– Вы умеете? – недоверчиво спросил Осип, облизнувшись.

Артём умел.

Облизывался Осип только в хорошем настроении, заметил Артём. В плохом, напротив, держал рот запечатанным и сухим.

Печь в коридоре уже кто-то растопил, Артём подбросил поленьев и скорей, пока не заняли место, приспособил свой новый чугунок.

Через полтора часа всё было готово.

– Водоросли штормами выбрасывает на берег, – рассказывал Осип про свою работу, держа миску обеими руками за края, словно та могла упрыгать куда-нибудь. – Образуются валы в несколько километров длиной. Они все съедобны, ядовитых водорослей нет. В Англии, Японии, Шотландии из них делают много вкусного. Конфеты, варенье, бланманже.

– Так вы этим занимаетесь? – дурачился вспотевший от долгой суеты возле печки Артём, разливая щи. – Принесёте бланманже из водорослей попробовать?

– Нет, не этим… – отвечал Осип, внимательно глядя то в свою миску, то в чугунок. – Да, делают бламанже. А ещё мороженое, квашенку, печенье. Но мы пока что занимаемся другим, ибо советской власти не до печенья. Ей нужен вышеназванный йод, чтобы залечивать свои раны.

Осип всегда острил весьма едко и совершенно без улыбки. Юмор подтверждал, что этот человек не настолько рассеян и потерян, как то могло показаться на первый взгляд.

– Помимо того, – продолжал он в той же интонации, – из йода можно делать клеящее вещество альгин, целлюлозу, калийные соли.

– Но вы пока делаете только йод? – уточнил Артём.

– Да, – коротко ответил Осип, зачерпнул ложкой щи и некоторое время держал ложку над миской, не обращая на неё внимания. – Водоросли испепеляют, выщелачивают водой и в этой воде освобождают йод от йодистого калия. Всё очень просто. Для более масштабной работы пока нет возможностей. Хотя у товарища Эйхманиса, естественно, огромные планы.

Осип наконец попробовал щи, Артём был уверен, что он даже не заметит, что съел, но всё случилось ровно наоборот.

– Это очень вкусно, – сказал Осип с достоинством. – Нау́чите меня?

Артём размашисто кивнул. К нему откуда-то пришло сильное настроение.

– Большевики вообще обожают всё планировать, заносить в графы и распределять, – продолжил Осип, поднося ко рту следующую ложку. – Это какой-то особый тип психической болезни: сумасшедшие, но подходящие ко всему строго научно.

Артём весело скосился на дверь и перевёл тему:

– Вы общались с Эйхманисом? – спросил он насколько мог просто и даже легкомысленно, чтоб настроить и Осипа на этот лад.

– Естественно, общался. И сразу потребовал от него привести сюда мою маму.

“В тюрьму?” – хотел пошутить Артём, но не стал.

– И он? – спросил.

– Немедленно согласился, – гордо сказал Осип.

– А зачем вам мама, Осип?

– Ей без меня плохо, – ответил он уверенно, – а мне она необходима для нормальной работы.

– А как вам Эйхманис показался? – спросил Артём.

– Начальник лагеря – и, значит, подонок, иначе как бы он им стал? – ответил Осип очень просто.

– Так… – сказал Артём, подняв ложку вертикально, словно собирался ей ударить Осипа в умный лоб. – Что там ещё делают вкусное из водорослей?

С утренней разминки Бориса Лукьяновича вызвали в Куль-турно-воспитательную часть.

– Артём, проведи? – попросил он коротко, как о чём-то само собой разумеющемся.

Дело нехитрое – провёл.

Час спустя Борис Лукьянович вернулся, но только на минуту, и попросил Артёма отследить, чтоб брусья врыли где надо, а не где попало.

Брусья вскоре принесли.

Дело несложное – проследил.

В остальное время Артём истязал себя на турнике. С баланами это всё было несравнимо.

“…И не следит никто, – наслаждался Артём. – Хочу – вишу, хочу – сижу, хочу – в небо гляжу”.

Глядел он, впрочем, даже раскачиваясь на турнике, всё больше на дорогу из монастыря: не спешат ли красноармейцы из полка охраны препроводить его в ИСО, а то там Галина заждалась.

Вместо красноармейцев увидел Ксиву, который с лесного наряда плёлся под конвоем на обед в числе таких же умаянных лагерников, как и он.

Издалека было не понять, смотрит Ксива на Артёма или ему не до того.

После обеда запал спортсекции подстихал: на одном сухпае, подкрепляясь хлебом с морковью, сложно было до самого вечера задорно тягать гири и бодро бегать. Но вернулся Борис Лукьянович, и Артём с удовольствием решил, что теперь это не его головная боль: пусть старший следит за всеми и погоняет их.

Борис Лукьянович явился без пополнения, зато с доброй вестью.

– Друзья и товарищи! – объявил он. – С нынешнего дня помимо денежного довольствия мы будем иметь ежедневную горячую кормёжку на обед!

Студенты заорали, Артём тоже не огорчился – жрать ему по-прежнему хотелось постоянно.

– Только нам его не довезли почему-то, – с улыбкой сбил настрой Борис Лукьянович. – Артём, может, сходишь, узнаешь, в чём дело?

Понадеявшись, что Ксива уже в роте и с ним удастся разминуться, Артём поспешил в монастырь – через Никольские ворота – на главную кухню.

Проследовал с главного входа мимо поста с оловянным выражением лица – даже не окликнули, хотя лагерникам в рабочие помещения главкухни было, естественно, нельзя.

Старший повар шёл навстречу в сапогах, в грязном и чёрном фартуке, с топором, Артёма узнал и смотрел на него с некоторым напряжением, не моргая своим единственным глазом с выжженными ресницами и отсутствующей бровью.

Артём опять не представился, но сразу поинтересовался, в чём дело и где обед спортсекции, которая по личному приказу начлагеря готовится к олимпиаде в честь революционной годовщины? Может быть, написать докладную Фёдору Ивановичу?

Артём нарочно сказал “Фёдору Ивановичу” – так звучало куда убедительней: будто бы он только что сидел с ним за одним столом и пришёл разузнать имена и должности саботажников.

– Что такое? – прорычал повар. – Я велел!

Слова у него были будто порубленные топором, как мясные обрезки: “…шэтэ так? Я влел!”

От греха подальше Артём ушёл дожидаться на улице: вроде как в начальственном раздражении захотел перекурить.

Баки с горячим обедом вынесли через три минуты.

“В следующий раз, – отчитался себе Артём, поспешая за кухонным нарядом, – когда тебя соберутся бить блатные, Бурцев и десятник Сорокин, к ним присоединится одноглазый повар с половником и разнесёт тебе им башку, наконец”.