Майя Кучерская - «Сглотнула рыба их…» Беседы о счастье Страница 42

Т. Б. Мне думается, что христианский образ брака есть идеал, и, как все идеалы, трудно достижим. Да и не все люди – христиане. Есть общества, религия которых не запрещает мужчинам иметь несколько жен. И есть культуры, в которых полигамной является женщина.

А как обстоят дела с изменой в полигамном браке? Мужчина в нем также не свободен, как и в моногамном. Он может иметь столько жен, сколько способен содержать, но промискуитет – свободные, беспорядочные половые отношения – при таком устройстве общества также считаются недопустимыми. И измена – нарушение верности обетам – существует и в полигамных браках, и их также разрушает.

Но чем альтернативные отношения, неизбежно возникающие в полигамном браке с появлением новой жены, лучше альтернативных отношений, возникающих в случае измены, в моногамном браке? Если такое сравнение вообще возможно. Когда мужчина открыто имеет несколько жен, они могут знать друг друга и даже жить под одной крышей – как в гареме. А могут только знать о существовании друг друга, никогда не встречаясь. Между ними, конечно, есть соперничество, каждая хочет, чтобы «господин назначил ее любимой женой». Но мужчине нечего скрывать. Как он делит себя между своими женщинами, это другой вопрос, но все они – его мир. И этот мир целостен – как дом, в котором несколько комнат.

Но и внутренний мир женщины в этой ситуации тоже целостен, потому что в ее жизни существует только один мужчина. Он в центре ее жизни. Он не принадлежит ей с утра до вечера, это нормально, и в нашей жизни никто никому не может принадлежать всё время – мы ходим на работу, занимаемся другими делами. Мужчины ходят на рыбалку, на футбол, пьют пиво с друзьями.

М. К. Отлично! Возвращаемся к этой системе? И меняем российское законодательство! Если, конечно, я верно вас поняла, вы ведь описываете ее как лучшую, идеальную для человека, не христианина, а просто слабого и грешного человека, как он есть?

Т. Б. Отнюдь. Она, может быть, вовсе не идеальна не только с точки зрения женщины, которой хочется «самодержавно мужем управлять», но и мужчины тоже – чем больше жен, тем больше его бремя. В отличие от отношений измены – ни к чему не обязывающих отношений со случайными любовницами.

В моногамном браке измена – появление альтернативы жене – раскалывает мир и того, кто изменяет, и того, кому изменяют. Полигамный брак позволяет людям оставаться целостными – и только этим он лучше.

Сегодня людей, считающих, что моногамия принципиально устарела, что нет никаких вторых половинок, а есть просто отрезки времени, в которые нам с кем-то хорошо – три дня, пять лет или несколько минут, – становится все больше. И последствия нынешней половой свободы, вернее, полной безответственности в сексуальных отношениях, нам еще предстоит увидеть и пережить.

М. К. Вот чтобы этого не пережить, христианство и предлагает притормозить. Ради человека, ради его цельности, его внутренней красоты – притормозить. Не против, а за. И поэтому на всё про всё у христианства по сути один ответ: терпи. Потерпи, еще и еще немного, как Христос на кресте! Тогда твоя жизнь, твои отношения с дорогими для тебя людьми не будут разрушаться, а будут, наоборот, переводиться в другое измерение. Не хватает, не хватает, но твое ангельское терпение превратит твою душу в золото, и станешь ты золотым. Как вроде бы здорово. Но нельзя не понимать: это «терпи!» в сущности означает «умри!» Умри. Как умер и Он. В воскресение же, собственное, не Его, слишком трудно поверить. Не трудно, нет, почти невозможно.

Т. Б. Честно говоря, я не знаю, как терпение может перейти в любовь. Может быть, мы по-разному понимаем слово «терпение»? Для меня оно ассоциируется со словом «мучение». Человек мучается, а ему говорят – терпи, то есть оставайся в том, что причиняет тебе боль, не изменяй ничего к лучшему, сожми зубы и не докучай своими стонами! Я еще не видела человека, который мог бы любить в то время, когда ему больно. В этот момент он нуждается только в том, чтобы боль уняли. И я не понимаю, как мучение может озолотить душу.

А если терпение есть принятие другого, то есть отказ от попытки его переделать на свой лад, к своему удобству, то я – за такое терпение. Например, у мужа взрывной характер, заводится с пол-оборота. Жена может обижаться, возмущаться, пытаться это пресекать – «Прекрати на меня орать!», а может подумать: «Бедненький! Как же он нервничает! Разве это стоит его здоровья? Ну пусть покричит – разрядится и успокоится. Я же знаю, какой он отходчивый». В таком случае ей и терпеть нечего. Подумаешь, говорит громко.

Так что ваш тезис «терпи!» я могу интерпретировать как пожелание – оставайся в отношениях, не выходи из них. И тут я тоже двумя руками за. Ведь если я сохраняю верность своему выбору, если супруг по-прежнему в центре моей жизни, моего внимания, значит, есть шанс, что эти отношения изменятся к лучшему.

М. К. Вот история в тему.

Не изменяя себе

Жил поэт. Был он хорош собой – высокий, тонкий, классические черные кудри, темные глаза с легкой поволокой да к тому же талант. Год от года стихи его становились все совершенней, отделка их все изящней, сборники его стихотворений выходили все регулярней – и не слишком большой, но надежный полк поклонников всякий раз очень ждал их явления в свет.

Поэт легко и сладко влюблялся. В лазурь весеннего дня, в шорох ручья, в склоненную над ручьем серебристую иву, усыпанную зябликами, как яблоками, в ароматы, в прохладу свежей рубашки, вынутой из комода, в музыку, в строки другого поэта и, конечно, в красивых женщин. Они платили ему тем же – чудные кудри, дар говорить сильно очаровывал многих.

Раза два-три поэт даже женился, но всякий раз ненадолго – ни одна из жен не могла выносить его любвеобилия, желая быть для него единственной. Но он знал, выскользни он из состояния восхищения, нежной влюбленности в мир и женскую красоту – постоянной! – Муза ехидно упорхнет. Стихи иссякнут. Этого допустить было нельзя, и пока сверстники растили детей, он растил то бурные, шумные, то тихие, словно роща перед рассветом, романы. С кем-то горько и светло прощался, другим дарил счастье и пищу для воспоминаний.

Покинутые женщины его в конце концов прощали, снисходительно улыбались («Что ж поделаешь? Артист! Художник! Зато какой талантливый. Не всякому дано»). Просторная четырехкомнатная квартира, которую поэт сдавал, его исправно кормила. В свободное от поэзии и свиданий время он читал, беседовал, думал, изредка где-нибудь без большого обременения для себя служил.

Пока всё не обрушилось. Как-то раз поэт навестил свою квартиру-кормилицу по случаю затеянного там ремонта, тянуть дальше, увы, было невозможно, потолки буквально сыпались. Большая часть ремонта была позади, оставалось немного, он осматривал посвежевшие владения и ждал рабочих, которые вот-вот должны были вернуться с новыми стройматериалами. И тут он почувствовал неприятный запах – но слишком поздно! В квартире вспыхнула проводка, мгновенно перекинулась на паркет, поэт сейчас же позвонил пожарным, начал пытаться гасить огонь сам, носить тазы с водой, но почти сразу почувствовал, что задыхается. Он бросился к выходу – дверь заклинило. Но тут и приехали пожарные.

Его вытащили сильно обгоревшего и в глубоком обмороке. Так в один день поэт лишился и заработка, и здоровья, и красоты.

Он долго лежал в больнице и нескоро, но выписался, восстал, вот только с изуродованным ожогами лицом. Тяжкие страдания привели его к неизбежному – вере. Он поверил в Бога, не как прежде («что-то, безусловно, есть»), а от сердца, с молитвой и слезами. Господь его, как и всех, принял. Поэт исправно посещал по воскресеньям церковь, читал Евангелие, постился, молился и постепенно расправил плечи, не до конца, но все же ожил. Стал даже сочинять, только вот новые стихи, преимущественно философские, получались деревянными, пресными. Им недоставало соли. Бормотанья ручья, влажного шелеста ивовых веток. Поэт понял намек, снова стал поглядывать на женщин, но тут выяснилось: или женщины, вдохновение и стихи, или церковь и вера. Поэт заметался. По ночам ему снились музы, тонкие быстроногие девушки в прозрачных туниках, в снах они легкомысленно играли в салки, пели хором, пили из чаш вино, дремали на лужайках оливковых рощ и вдруг снова поднимались, бежали, находили его, окружали, уже неповоротливого, немолодого… и хохотали. Они смеялись над ним! Утром он шел каяться батюшке в своих грешных снах.

Долго поэт мучался, вздыхал, стихи окончательно спрятались, жить стало серо, студенисто, скудно, словно опять он попал в больницу. И поэт махнул, наконец, рукой – не могу я изменять себе! поэзии! Не могу и не буду.

И влюбился, и закрутил роман.

Интересно, что женщины, пусть не такие юные и не в прежнем количестве, зато и поотборнее, пожертвеннее, любили его даже сильней, чем раньше. Израненного, пережившего столько сражений, но по-прежнему мечтателя, сочинителя чудес. На одной из поклонниц он вскоре женился и – невероятно, обрел наконец покой. Перестал гореть, бурлить, бормотать на ходу и из вечного уже с проседью юноши стремительно начал превращаться в старца и мудреца. В эту минуту, возможно, лучшую для него, героя нашего оставим, удалясь тихими шагами, чтоб не дай бог не спугнуть его трудного счастья.