Виктория Габышева - Любовь, или Пускай смеются дети (сборник) Страница 44

– А мы заждались, заждались, – пропела бабка, – я уж говорю: да он сегодня в городе заночует, у него дел-то сколько! А ты приехал!

– Заночевал бы, – злобно ответил отец, – если бы мне жить давали… А то ведь… – И пошел умываться.

У Веры задрожал подбородок.

– Молчи, молчи, – зашипела бабка. – Он – свое, а ты – без внимания. Подите погуляйте, потом спать. Ночная кукушка дневную перекукует…

Сели ужинать. Молчание висело над столом. Зажгли свет. Черные бабочки с выпуклыми глазами жались к огню, осы, шипя, тонули в варенье.

Вдруг заскрипела калитка, и рядом с крыльцом появился Петр.

С того дня, как мать его угощала Кольку яичницей с луком, прошла неделя.

За эту неделю Петрову мать успели зарезать и похоронить. Колька слышал, как бабушка Лариса говорила об этом с соседкой, и видел, сколько женщин в черных косынках и мужчин в кепках – несмотря на жару – шли к Петрову дому со станции мимо их дачи.

Дом, где жили Петр и его зарезанная мать, был через три улицы.

Ни один человек на свете не знал, что Колька успел побывать там в гостях, но, когда четыре дня назад бабка сказала: «Муж убил, сына оставила», он сразу понял, о ком идет речь.

– Тебе кого, мальчик? – спросила бабка.

– Мне его, – сказал Петр и кивнул головой на Кольку. – Выйдешь?

Колька вскочил из-за стола и выбежал.

– Коля! – крикнула мать Вера. – Ты куда? Кто тебе разрешил?

– Я, это, – спохватился Колька, – вот, это друг мой, Петя, у него мать зарезали…

Все трое приподнялись на стульях.

– А ну, идите сюда, – приказал Леонид Борисович.

Колька и Петр переглянулись, но не двинулись с места.

– Я кому сказал? – Леонид Борисович повысил голос.

Они поднялись на террасу.

– Садись, мальчик, – засуетилась бабка Лариса, – чаю попей…

– Не хочу я, – хмуро ответил Петр, глядя в пол, – я попрощаться пришел.

– Уезжаешь? – спросил Колька.

– Тетка к себе берет, в Серпухов, – сказал Петр, – она одинокая, болеет там…

– Так, – сказала бабка тихо, – так это что, твою маму…

Петр поднял глаза. Кольке показалось, что он ослеп, ничего не видит: из голубых глаза Петра стали белыми, и какая-то в них стояла мутная вода, пленка какая-то.

– Мою, – ответил он.

– Отец ее, что ли, твой? – не унималась бабка.

Петр кивнул и вдруг опрометью бросился вниз по ступенькам, хлопнул калиткой. Колька, не спросившись, побежал за ним.

– Когда вы соображать начнете? – загрохотал отец на терраске. – Кто же так…

Колька догнал Петра у самого поворота, потому что Петр шел быстро, почти бежал, и кулаком вытирал слезы.

– Петь, – крикнул Колька, – обожди, ты куда?

Петр резко остановился.

– Я мамку мертвую видел, – сказал он, плача. – Гроб-то открыли проститься. Она лежит, горло платком замотано. Все равно как девчонка. И тетка говорит: «Шура помолодела».

– А ты? – спросил Колька.

– Я ничего, – задыхаясь, сказал Петр, – я смотрю, и мне ничего. Наклонился к ней, а у нее ресницы – как задрожат!

– Ресницы? – ахнул Колька.

– Ага, – сказал Петр, – словно она хочет глаза открыть, а не может.

Они замолчали.

– Слушай, – Петр вытер мокрую от слез руку о штаны, – я чего пришел? Мамка тогда, когда ты у нас был, сказала, что ты – несчастный. Она все хотела к вам прийти, на родных твоих поглядеть. Она мне сказала, что, если ты им не нужен, мы тебя к нам заберем. Ну вот.

Колька молчал.

– Я пришел, – сказал Петр, – потому что я сейчас уезжаю. Но я потом приеду, когда большим стану, и заберу тебя, хочешь? Будем вместе жить. Как братья будем. Хочешь?

Голос его задрожал.

– Я тебе напишу. Адрес-то ты свой знаешь?

– Знаю, – кивнул Колька, – Мерзляковский переулок, дом шесть, квартира восемнадцать.

– Ладно, – сказал Петр, – я тебе буду письма писать. А эти тебя в два счета отдадут, на фига ты им сдался? – Он мотнул подбородком в сторону Колькиной дачи.

Колька многое хотел бы сказать ему, но что-то не получалось.

– Правда заберешь? – наконец спросил он.

– Правда, – твердо ответил Петр, – ну, до свидания.

– До свидания, – глотая слезы, сказал Колька, – приезжай скорей.

Луна плыла по небу и качалась, словно ее напоили и она забыла, куда ей плыть. У нее было плачущее сморщенное лицо. Колька подумал, что там, высоко, может быть, тоже живут люди, а раз так, то ведь и они, наверное, умирают и их хоронят. Может, луна напилась на поминках?

За стеной разговаривали отец с матерью. Сначала – негромко, потом мать зарыдала, и тут же раздался грохот, словно кто-то рухнул с кровати, и материнский крик:

– Я тебя не пущу!

– А я тебя не спрашиваю! – Отцовский бас перекрыл все звуки. – Не рви на мне майку!

– У! – отрывисто и хрипло ухнула мать и вдруг закуковала, как кукушка: – Ку-у-у! У-у!

Зажегся свет, и послышалось торопливое шарканье бабкиных тапочек.

– Я тебя убью! – кричала мать в перерывах между «у-у, у-у». – Я найму людей и убью тебя, ты с ней жить не будешь!

– Ну все, – отчетливо сказал отец, – хватит с меня.

И тут же от дома отъехала машина, словно отец впрыгнул в нее прямо из окна. Колька вжался головой в подушку, натянул на себя одеяло. Ночь была теплая, но его затрясло, как в прошлом году, когда он в детдоме болел корью.

Утром они с матерью поехали в город. Глаза людей в электричке были такие, словно ночью никто из них не мог заснуть от боли.

В окне моросил дождь. За всю дорогу Вера не проронила ни слова.

– Мам, – не выдержал Колька, – мы куда едем-то? Домой?

Мать громко сглотнула слюну.

– Нет, – сказала она, – не домой. В другое место.

– Куда? – спросил он.

– Увидишь, – прошептала Вера, и лицо у нее стало такого же красного цвета, как плащ.

Колька вдруг разглядел болячку на материнском подбородке.

Болячка была замазана белым и поэтому стала сильно заметной на покрасневшей коже. На вокзале мать долго дозванивалась куда-то из автомата, потом что-то записала в блокнот. Взяли «левака». В машине так сильно пахло бензином и вином, что Кольку затошнило, и он испугался, что его вырвет. Хотел было попросить, чтобы остановились, но увидел Верины выпуклые неподвижные глаза и промолчал. Через полчаса машина затормозила у голубого дома с костлявыми балконами. В лифте тоже пахло вином, а кнопки этажей были липкими. На пятом этаже кабинка остановилась, и вошла толстая старуха с зонтом и палкой.

– Вниз? – спросила она почему-то злым голосом.

– Наверх, – таким же злым голосом ответила мать.

Старуха промолчала, но вид у нее стал такой, что еще немного – и она изобьет их своим зонтом. На девятом этаже мать дернула Кольку за руку: «Приехали!» Кольку все сильнее и сильнее тошнило.

Мать позвонила в дверь, обитую коричневой клеенкой.

Алла Аркадьевна, совершенно такая же, какой она была месяц назад в Сочи, – только вместо белого купальника на ней был большой и пышный белый халат, – стояла на пороге. За ее спиной висело квадратное зеркало, в котором отражался ее рыжий затылок, кусок шеи с завитком и рядом – красное лицо матери Веры с болячкой на подбородке.

Кольки не было видно, так как зеркало висело высоко, а он был маленького роста.

– Где? – прохрипела мать.

– Кто? – ласково спросила Алла Аркадьевна.

– Леонид, – прошептала мать.

– Ах, вы за мужем? Сейчас заверну, – и Алла Аркадьевна звонко крикнула в глубину квартиры: – Ле-е-ня! Тут за тобой из партбюро пришли! Одевайся!

Мать сделала было шаг вперед, но Алла Аркадьевна отпихнула ее. Глаза Аллы Аркадьевны стали злыми и темными:

– Но, но, но! – вскрикнула она. – Ты куда? А ну, на место!

Мать левой рукой толкнула ее в грудь, а правой схватилась за рыжие волосы и изо всех сил дернула их. Алла Аркадьевна не успела закричать, потому что из комнаты вышел отец. Таким страшным Колька его еще не видел. Отцовское лицо было искажено, и казалось, что у него не два, а четыре глаза и несколько ртов. Брови сдвинулись в одну лохматую черную полосу, а волосы стояли дыбом, как шерсть озверевшей собаки.

При виде отца мать отпустила волосы Аллы Аркадьевны и подпихнула Кольку прямо в живот Леониду Борисовичу. Колька, не удержавшись, влетел лицом в отцовскую горячую, пахнущую потом рубашку.

– Ребенок же! – закричала мать. – Смотри, ведь это ребенок!

– Замолчи! – прошептал отец, но так жутко, что Колька зажмурился. – Зачем ты пришла?

– Я пришла, – дрожащим голосом ответила мать, – потому что ты не имеешь права бросить семью, потому что я, – и она положила на горло обе руки, словно ей было больно говорить, – потому что я – твоя жена, а это твой сын…

Леонид Борисович сморщился, все его глаза исчезли.

– Вера! – Он схватился за голову. – Вера! Ведь я тебе говорил! Я ведь тебе все сказал! Не будем мы жить вместе! Не будем! Не можешь ты меня заставить!