Михаил Веллер - Странник и его страна Страница 45

– Где сигнализация?!

– Вот я вам сигнализирую!

– Прекратите паясничать! (Хлоп по столу.)

В кабинете присутствует наш отдел кадров Наташа Лубенец. У Наташи большая грудь, тонкая талия и бедовые черные глаза. Она регулярно залетает. Сейчас она наслаждается поединком двух самцов и испускает женские флюиды. Дир распускает лысый хвост. Я не могу поджать свой в Наташином присутствии. В конце концов, я моложе и лучше выгляжу.

– Кто позволял вам садиться?! (Хлоп по столу.)

– Владислав Евгеньевич, у меня в вашем присутствии ноги слабеют.

– Я спрашиваю: где сигнализация?! Что вы пишете?!

– Младший научный сотрудник. Экскурсовод.

– Что?

– Помощник главного столяра. Заместитель заместителя заместителя по административно-хозяйственной части.

– Кто?

– Снабженец. Курьер. Бригадир младшенаучных грузчиков. Первая фреза собора – пильщик оргстекла.

– Что вы бормочете галиматью!

– Отвечаю на ваш вопрос кто я.

– Я вам сам отвечу, кто вы! Вы работать собираетесь?!

– Уже нет.

При серьезных нотах Наташа встает и тактично уходит, цокая по каменному полу. Мы ни на секунду не отвлекаемся на симфонию заднего фасада лучшей фигуры музея, просто внимания не обращаем. Кураж сразу спадает. Секс-бомба оживляла смысл диалога.

– «Прошу вас…» Хрена лысого я тебя уволю.

– Нет уж увольте, возразил Чичиков.

– Когда наконец будет сигнализация! Ты что, ничего не можешь поставить!

– Я все могу поставить! Хоть к стенке, хоть пистон! В этой «Главсирене» очередь два месяца, а что я?

– Так раком их поставь! Омаром, силь ву пле!

– В гробу они меня видали!

– А я тебя где видал?..

– А давайте минное поле поставим в коридоре. Чего там сигналить.

– Иди работай! Не подпишу!

Последний месяц мы с ним жили душа в душу, лучшие друзья. Извинялись за расставание.

Наташа ему не дала. Мне тоже.

Невыносимая мелочь бытия

Водка с пельменями

Боже мой боже мой, какой нужно иметь злой умысел и искаженную психику, чтобы темной ленинградской зимой, в слякотный вечер пятницы после получки, не снизойти спасительной мольбе организма о водке с пельменями.

И вот, на фоне метеорологии «мечта алкаша» я двигаю мокрые ботинки в сторону «Генеральского» гастронома. Моральный императив утвердил меню. Бутылка водки и пачка пельменей. Реабилитационная доза для снятия стресса и восстановления иммунитета.

Цель близка: Гоголя угол Невского, напротив касс «Аэрофлота» – две ступеньки вниз. Место центровое, с выпивкой нормально. Толпа толчется и сопит: у мужиков получка. Электричество, бакалейный запах и грязь с опилками на полу.

И – нет сегодня тут водки! Бормотуха, сухое, фигня. И пельменей тоже нет.

В растерянной толпе страдает знакомое лицо. Мишаня Клементьев, однокашник. Тоже после университета, тоже сторублевый специалист, разведен и с комнатой в центре. Стандартный здоровый запрос в глазах: поллитра водки и полкило пельменей. Утомленная психика, приличное воспитание!..

И естественно, мы идем в «Елисей». Там толпа еще издали перед входом. Мы проталкиваемся, хотя информация висит в воздухе, горит большими буквами: водки нет! В отделе напротив нет пельменей. Боже мой, через Невский в лучах Екатерина со всеми, матушка-государыня, любовниками, а в имперской столице нет водки молодым активным мужчинам.

Из интересного в «Елисее» только друг, наш третий друг, Бобка Кожевников. Корпоративная анкета: тоже университет, тоже сто рублей, холост без алиментов, комната в центре. По бедности фантазии мечта тоже стереотипна: бутылка водки и пачка пельменей.

– Угол Литейного! – сказали мы и стали месить слякоть вдоль Невского дальше.

И в половине седьмого вечера пятницы, на Литейном проспекте угол Невского проспекта же, в гастрономе первой категории снабжения, тоже нам не было. Ни водки нам не было, ни пельменей. А был злой народ, тяжкая атмосфера петербургской истории и цитата из главного советского поэта Владимира Маяковского о том, что для веселия планета наша мало оборудована. Из веселья магазин предложил нам только четвертого нашего друга Шуру Попова. Университет, сто рублей, специалист без алиментов, без водки и без пельменей. С комнатой, в которой не хрен делать.

– На Пять Углов! – жизнерадостно указал Шура после приветственных речей, где цензурными были предлоги «ни» и «на».

И мы, хлюпая ботинками и носами, бодрясь и матерясь, в грязь и мразь предначертанного пути и образа жизни, проволоклись до следующего перспективного магазина.

Пять Углов – чудное место, чтоб получить по морде. Невыпивший человек раздражителен и быстр на руку. Мы удачно отмахались от ребят с Разъезжей, тем более что протыриваться к прилавку было незачем. Водки и пельменей не было ни нам, ни им, и никому.

– К цирку идти надо было, – разглаживал синяк Кожевников.

– Отсюда лучше на Ватрушку! – резонно просчитал Клементуля.

– А потом на Гороховую, – провел маршрут и я.

…На чертовой дикой окраине, без трех минут девять перед закрытием, в паршивой стекляшке, двадцатом магазине за вечер, мы прыгали перед кассиршей и криком убеждали продавщицу. Мы покупали четыре бутылки «Настойки Стрелецкой горькой» и четыре пачки «Фрикаделек Московских». Водки и пельменей в Ленинграде не было.

Ближе к десяти, выстроив раскисшие туфли под батареей, мы угромоздились наконец за стол, выпили дрянь и закусили дрянью.

– Ну что ж за херня-то за такая, – сказали мы. – Люлька трех революций! Интеллигентные люди с университетским образованием! С-сука, не надо ваших виски и рябчиков, но в пятницу после получки! Полбанки и тарелка пельменей! Неужели непосильная роскошь?!

Мы обсудили и осудили политическую ситуацию.

– По стакану «Стрелецкой» членам Политбюро – и власть свободна! – пожелал Мишаня.

– А если я захочу угостить девушку – что я ей предложу? – укорял еще не сдохшую власть Шура Попов.

– Лишнее слово – «угостить».

– Купи ей в аптеке денатурата и презерватив, – посоветовал Кожевников.

Поздравления

За две недели до праздников на почтах выстраивались очереди. Народ покупал поздравительные открытки. Выбирали покрасивее, разные. Один поздравляемый получал от тебя только одну открытку и сравнить разнообразие не мог: но об этом не думали. В одинаковости всех купленных открыток было бы трафаретное отношение к близким людям. Поэтому требовали три таких, и две сяких, и по одной той и этой, ой, и еще с розочкой четыре штуки и две с салютом.

Люди общительные и многородственные писали пачки поздравлений. Отправлять следовало дней за десять до праздника, иначе перегруженная почта не успеет. Иногда открытки аж в почтовый ящик не лезут: забит, ждет выемки.

Дед умер перед Первым Мая. На столе осталась пачка неотправленных открыток. В его семье была куча родни. Сослуживцы, коллеги, друзья. А он был человек внимательный и аккуратный.

Я взял эти открытки не знаю зачем. Они были только что надписаны его угловатым, резким, раздельным почерком. Так сразу выбросить рука не поднялась. Я знал часть адресатов. Отправить – чтобы оценили внимание ушедшего уже человека, прочувствовали? Ну, уместно ли так…

Открытки остались забытыми у меня в глубине шкафа за мелочью. Я наткнулся на них через год. В апреле.

И вот это чувство невозможно описать… Искушение святотатством? Черный юмор? Узурпация власти над потусторонними сношениями? Озорство циничного негодяя? В груди буквально шампанские пузырьки ужаса и восторга, как перед первым парашютным прыжком.

Рука судьбы взяла за шиворот меня, не имеющего силы сопротивляться, и заставила опустить несколько открыток в синий ящик на углу квартала.

Я пытался представить себе чувства человека, получившего поздравление от родственника, умершего год назад. Пожелания с весенним Первомаем. Здоровья и счастья. Характерный дедов почерк ни перепутать, ни подделать было невозможно.

Это должно говорить о любви, которая сильнее смерти? Или внушить сверхъестественный ужас от привета с Того Света?.. Или попытаться списать на случайное совпадение неаккуратной почты?..

Должен ли человек делиться этим известием с близкими? Что должна чувствовать семья?.. А двое поздравленных – узнают ли друг о друге, обсудят ли ситуацию, обменяются предположениями?

А может, я зря усложняю и накручиваю, люди не так уж впечатлительны. Вздохнут лишний раз, помянут добром лишний раз: мало ли почему открытка могла год где-то проваляться. А если чья-то шутка, то очень кретинская и не смешная.

Но. Через год. Я повторил. Бросил к Первомаю еще несколько открыток.

Я не мог объяснить себе смысл черного эксперимента. Старые люди. Жить осталось мало. И вдруг получают поздравление от родственника, который уже Там…

Молодость, конечно, чудовищно жестока. Некое адское изящество этой дури бесчеловечной – влекло.

Нет, необходимо добавить, что большинство этих людей я не знал, а к тем, кого знал, был достаточно равнодушен. Они воспринимались как люди чужие и сторонние, люди вообще, или даже несимпатичные. Но – живые, приличные, не злые, в общем хорошие и ни в чем уж подавно не виноватые!