Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник) Страница 45

– Фарисейство и вера идут рука об руку, первое – оборотная сторона второго. Напрасно ополчался Христос, от того, что одна часть сознания во время молитвы обращается к другой, до искренней уверенности в своей непогрешимости, до чистосердечного притворства – полшага. У тех, кто уверовал, ханжество в крови, оно следует из раздвоения психики: одно – для меня, другое – для остальных, двойные стандарты…

Жена невозмутима, Устину никак не удается вывести её из себя.

Но он не теряет надежды.

И продолжает проедать плешь.

– Исповедь, раскаяние. Но разве это не скрытое фарисейство? Все наши признания лишь тёмные махинации с правдой, чтобы прикрыть другую ложь. Молчание – честнее.

Устин победно осматривается.

Лекция окончена.

Жены давно нет.

Устин любит отвлечённые рассуждения и даже не подозревает, насколько прав. Выстрелив в воздух, он попал в десятку, но дело не в вере, а в женской хитрости. Вместо церкви жена ходит к любовнику. Плача у него на плече, она жалуется на несносного мужа, лудомана и бездельника, у которого совсем съехала крыша, вместо священника исповедуясь психоаналитику. Её любовником был уже много лет разведённый Платон Грудин, которого Устин в силу давнишнего знакомства не считал другом и для которого стал открытой книгой.

– Эта его кобыла, которой он играет… Уж лучше бы кого завёл, изменять, так с живым человеком.

Платон Грудин надевает очки, превращаясь во врача.

– Ты это серьёзно?

– Конечно. Ты просто не представляешь, что я испытываю. Это же какой-то фетишизм! Унижение дальше некуда! Он всё время торчит в клубах. Может, поговоришь?

– Я принимаю по вторникам и четвергам, пусть запишется.

Жена Устина чувствует себя неуютно, точно на кушетке у психоаналитика. Мгновенье она умоляюще смотрит, потом начинает медленно раздеваться, пока врач, сняв очки, снова не превращается в её любовника.

– И он всё время меня учит. Учит и учит… А сам ничего не знает, – успевает пожаловаться она, прежде чем заняться любовью.

– Комплекс всезнайки, – ставит диагноз Платон Грудин. – Пусть придёт в четверг.

За окном тарахтят отбойные молотки.

По близости расширяют шоссе, и в окрестных окнах опущены тяжёлые шторы.

Квартира у Обушинского тесная, под стать машине, протянув с постели руку, можно легко достать одежду из стенного шкафа. Устине, занимающей большую часть кровати, если только не комнаты, сделать это вдвойне проще.

Но зачем ей одежда?

На полу валяются её смятые джинсы.

Она курит, не замечая, что стряхивает на них пепел.

– Разве тебе интересны разговоры в толпе? – спрашивает она, будто продолжая беседу, которой на самом деле не было.

Подсунув подушку, Обушинский поднимается на локте.

– Ты это к чему?

– Сначала ответь. Будешь ли ты слушать случайных прохожих? Они тебе любопытны?

Обушинский мгновенье думает.

– Пожалуй, нет.

– Тогда зачем тебе столько книг? – Устина указывает сигаретой на полки. – Они рассчитаны на массовый вкус. Разве ты не выше?

Устин Полыхаев узнаёт свои мысли. Он кивает, так что шлем сползает набок, и его приходиться поправлять.

Обушинский смеётся.

– К людям надо быть снисходительнее, интеллектуалка.

– Перед собой надо быть честнее, лицемер.

Обушинский откидывается на спину, подбирая слова, которых не находит. Устина наклоняется над ним с зажжённой сигаретой:

– Здорово я тебя уела?

– Здорово, – эхом повторяет он.

Прерывая диспут, Обушинский берёт у неё сигарету, глубоко затянувшись, давит о спинку кровати, потом целует её руки, плечи, грудь, придерживая за талию, лёгким движением отправляет на «второй» этаж.

– Не боишься, что раздавлю?

Устина смеётся, вырастая на глазах, точно снежная баба, которую лепит гурьба мальчишек, её голова вот-вот коснётся потолка, она раскачивается, медленно, монотонно, как грот-мачта на морском паруснике…

Наблюдая эти сцены, Устин Полыхаев жадно припадает к экрану. Переплетённые тела, губы, сомкнувшиеся в поцелуе, обвивающие, как змеи, руки, слившиеся воедино мужчина и женщина, Устин чувствует себя демиургом, создателем, он любуется и гордится, как скульптор статуей. Но главное, слова. Демиург – это ремесленник, его удел – тарелки, вазы, горшки, а Бог – это слова, потому что они составляют Слово. Устина и Обушинский, они только в самом начале, у них нет ещё никакого общего прошлого, не считать же за него ничего не значащую болтовню в машине, никакого вчера, только сегодня и, возможно, завтра, время ещё не обогнало их, не поместило в будущее, расставив всё по местам, разложив по полкам, – совместный завтрак, кофе или чай, утреннее «Пока», когда, спустившись в лифте, расходятся по работам, в разные стороны, знакомые, приглашающие в гости уже пару, а не порознь, вечерний телевизор – ах, переключи, это шоу уже осточертело! – прежде чем лечь в постель, спать…

В дверь стучат. Бросив последний взгляд на любовников, Устин снимает шлем, лохматит пятернёй слипшиеся волосы и громко кашляет. Это условный сигнал. Шаги удаляются. Время у Устина вышло, а продлевать его он не будет.

Раннее утро, около семи, Устин щурится от дневного света, и его не покидает ощущение, что он провёл ночь с женщиной – а может, так оно и было? – и, петляя по пробуждавшимся незнакомым переулкам, не выспавшийся и посвежевший, чувствует прилив сил, какое-то лихорадочное возбуждение, смешанное с тревогой. Что его смущает? Что в отличие от выползших из постелей, как обычно спешащих на работу, он, как птенец из гнезда, вывалился из другой реальности, и это написано у него на лице? Что его усталый вид, бледные щёки и мешки под глазами отличаются от других? Или что сегодня четверг? Да, ему неприятно именно это. Задержавшись у ларька, Устин, обжигаясь, пьёт кофе, вспоминая разговор с женой – без криков, без пауз, без выяснения отношений, которых оба боятся, как огня, без колкостей, время которых прошло, – обычный деловой разговор, как быть дальше, очерчивание круга, условия мира, точнее, бесконечного перемирия, ничего из ряда вон, а в результате, он в дураках, сегодня ему предстоит визит к психиатру, жена настояла, а он даже не заметил как. Рядом заспанные мужчины заказывают колу с булочками, вместо завтрака, догадывается Устин, верно, поругались с жёнами или их гонит одиночество, и его охватывает необоримое желание послать к чёрту четверг, психиатра, семейную договорённость, он выплескивает на тротуар чёрную жижу, заглядывая на дно чашки, точно пытаясь разгадать будущее в кофейных разводах, потом ставит её на блюдце и, с минуту поколебавшись, разворачивается на каблуках. Жена подавила его? Подчинила? Или это проявление мудрости? А не всё ли равно, раз он смирился, раз, шагая по пыльному тротуару, повторяет: жизнь – компромисс, в первую очередь с собой.

Полдень. Устин на приёме у Платона Грудина, который старается не выйти из роли, оставаясь старым, добрым знакомым. Комично, когда психиатр – друг семьи. Устин оглядывает кабинет – стол, кресло, задрапированное окно, сквозь которое едва пробивается солнце, создавая, так, очевидно задумано, мягкий сумрак, – странно, что за столько лет он тут впервые. А ведь здесь, возможно, на этой самой кушетке была его жена. Устин давно догадывается про её роман с Платоном и решает дать понять, что они совершают своё путешествие в пределах его великодушия, однако не находит повода. Комично, когда психиатр – любовник твоей жены! Можно, конечно, взять и спросить в лоб, неожиданно привстав на кушетке: «Ты спишь с моей женой?» А вдруг он рассмеётся? Или хуже того, станет отпираться? Нет, слишком грубо, надо деликатнее, оставляя мосты для возможного отступления. Платон раскладывает на столе бумаги. А может, всё представить как шутку? Похлопав по плечу, спросить будто невзначай: «Кстати, дружище, всё забывал полюбопытствовать: и как тебе моя жена?» Да-да, именно так, будто речь идёт о сигарете или бутылке вина, как нечто само собой разумеющееся. Платон достаёт блокнот, собираясь записывать признания. А вдруг это ошибка? Доказательств же нет, одни домыслы. Доказательств чего? Что твоя жена шлюха? Платон выкладывает на стол пачку сигарет, придвигает пепельницу. Устин смотрит на него – узкое, сухое лицо, стрижка ёжиком, очки в роговой оправе – при стопроцентном зрении, чтобы производить впечатления, оправдывая более чем солидные гонорары. И что она в нём нашла? Устин задает себе этот вопрос без злобы, тем более без ревности, им движет чистое любопытство. Шутливая форма. Самое лучшее. Устин откашливается, собираясь с духом, растягивает губы в подобие улыбки, тренируясь перед заготовленным выпадом, но Грудин его опережает:

– Ты что же ещё подросток, проводить жизнь в клубах?

Тот самый насмешливо дружеский тон, к которому он так долго примерялся. Устин сбит с толку. Он молчит, представляя на своём месте находчивого Обушинского. Чиркнув спичкой, Грудин закуривает, прикрывая огонёк ладонями, будто от сквозняка, которого на самом деле нет, – жест, выдающий его нервозность. Устин молчит. Он представляет теперь, как Грудин целовал его жену, вероятно, шепча на ушко нежные непристойности, на что он сам никогда не решался, потом воображает на его месте себя, Устина Полыхаева, образца медового месяца, когда первый хмель безумной любви ещё не прошёл, когда казалось, что они созданы друг для друга, и это будет длиться вечно. Жена в объятиях Грудина, здесь, на кушетке, – эта картина, которую он видит ясно, будто в зеркале, не вызывает у него ни малейшего содрогания, только сменяющие друг друга воспоминания приводят к финалу – трагедии любовников, так и не ставших друзьями.