Валерий Еремеев - Тремориада (сборник) Страница 45

– Возможно… – Слова Саныча едва можно было понять. Он говорил, не шевеля губами.

– Я сейчас «Скорую» вызову, – сказала Кристина.

Услышав это, Саныч словно получил волшебный укол. Начал тут же подниматься с пола. Вдруг негромко ойкнул, скривил лицо и удивился:

– Однако. Но тем не менее – никакой «Скорой». Запрещаю. – Он по-прежнему говорил, не шевеля губами. Лицо всё в крови. Казалось, в Саныча вселился властный демон, соображающий, как управлять этим избитым, отказывающим организмом. Он опёрся одной рукой о стену, другой о колено и начал подниматься. Кристина попробовала помочь, взяв его под руку, но Саныч замотал головой. Затем, прямо-таки с величайшей осторожностью, сплюнул тягучую кровавую слюну и самостоятельно выпрямился в полный рост.

– Рёбра всё ж поломаны, думаю, – проговорил он.

Тогда Кристина опять осторожно взяла его под руку, и на этот раз Саныч позволил себе помочь.

Проснулся Саныч с ужасной болью. Всё тело ныло, а в рёбрах и нижней челюсти – кричало. Аккуратно прикоснулся к лицу. Щёки, подбородок – в кровавой корке. Она крошилась под пальцами на губах. Была на шее. У Саныча уж случался перелом челюсти. Тогда он всем говорил то, что от него и ожидали – побили. На самом же деле, он спьяну упал на улице с лестницы. На неё натекло с какой-то прорванной трубы, и та обледенела. Поскользнулся, упал – закрытый перелом рта, – как он смеялся. А скажи как есть – никто не поверит. Вот и говорил всем – побили. Малолетки. Не, никому не вмазал, не навалял – они же дети. И в эту версию все охотно верили.

Саныч сразу решил, что на этот раз к врачам не пойдёт. Это аж на месяц проволокой челюсти зашьют. Кушать через трубочку – полбеды. А вот пить с зашитым ртом уже возраст не позволял. Десять лет назад он и не парился, что его может стошнить. Хотя, помнится, тогда всё ж раз друган сидел рядом, с пассатижами. Пока пьяный Саныч спал беспокойно. Тогда не стошнило, а вот сейчас стошнит. И другана нет такого, чтоб с пассатижами. Чтоб рот развязал.

Ещё и рёбра пронзала острая боль от всякого движения, от глубокого вздоха. Не дай бог закашлять. Саныч прикинул, сколько он вчера скурил: пачки две, три, четыре?.. Как-то раз они с Басухой на двоих блок за ночь скурили. А сколько он подобных ночей не запомнил…

В последнее время он стал часто кашлять по утрам взахлёб, отхаркивая какую-то гадость. Вот и сейчас в горле ужасно першило. Нет, рот зашивать он не станет. Придётся самому держать месяц зубы сжатыми.

Дабы понять, что это лучший вариант, достаточно вспомнить двухметрового бугая в окровавленном белом халате, выпускающего из кабинета страшно кричавшую до этого женщину. Бугай тогда пробасил: следующий. У Саныча в животе похолодело, и было от чего. Никакого обезболивающего, и похожий на пассатижи Басухи инструмент. Врач сжимал его здоровенной ручищей и методично выдёргивал из дёсен проволочку за проволочкой. Те за месяц конкретно вросли в плоть. Сначала верхняя челюсть, затем нижняя.

Когда Саныч вышел из кабинета, Басуха, ожидавший его, с иронией похвалил:

– Молодец, не кричал.

– Так у меня же рот был зашит.

Не, Саныч твёрдо решил к врачам не ходить.

Он лежал на своём разложенном диване. Хорошо, что не на кровати в спальне – оттуда дольше добираться до туалета. Саныч порадовался своей привычке не налегать в гостях на закуску. У Стасика позже обнаружилась картошка. Нажарили. Но Санычл практически не ел. И теперь радовался, что приспичило ему всего лишь по малому. Он начал долгий подъём с дивана, негромко вскрикивая сквозь зубы от острой боли в рёбрах.

Саныч смутно помнил, как вчера, должно быть поздно, возвращался домой. Ему очень хотелось остаться наконец одному. О пути домой он помнил только отчаянно уезжающий из-под ног асфальт. Судя по стёсанной ладони и ноющей коленке – он падал. А после, у его подъезда, были какие-то люди. Их возраста не вспомнить. Знал только, что целая компания была.

Справившись с туалетом, Саныч принялся отмывать кровавую корку, осторожно склонившись над ванной. И вдруг вспомнил:

– Вон, одно быдло пьяное тут ходит… Дыра и есть дыра!

Это он услышал за спиной, уж открывая дверь своего подъезда.

– Я сумею простить вас, если сейчас же свалите отсюда, – сказал, оборачиваясь к компании, Саныч. – Хотя, в жопу милосердие, вы назвали мою улицу дырой.

Он ничего не помнил о драке, но кто победил – догадывался. Жаль, его жизнь не снимают американские кинематографисты. У них бы хороший парень победил. А ведь он даже и фразу сказал киношную. Небрежно-пафосную, как хороший парень.

Саныч усмехнулся своим мыслям и тут же скривился от боли. Он посмотрел на костяшки своих кулаков. Те были целёхоньки и ничуть не болели.

«Вот и, слава Богу, – подумал он. – Лишь бы мерзавцы не пострадали».

Он вообще считал, что драться с незнакомцем, у которого вполне может оказаться ВИЧ, гепатит и чёрт знает что ещё – полнейший идиотизм. И объяснил бы ему кто, Христа ради, зачем он вечно поступает не по своему разумению? Хуже собаки – всё понимает, но поступить правильно не может.

Саныч, склонившись, подставил под тёплую струю щёку и осторожно, пальцами продолжил отмывать въевшуюся в щетину кровавую корку. Бледно розовая вода закрутилась водоворотом вокруг стока ванной. И тут Саныч вспомнил свет, ворвавшийся в дверь подъезда. А в нём девичья фигура, спрашивающая: «Живой?»

«Точно, – подумал Саныч. – Это ж соседушка новая помогла добраться мне до квартиры, до диванчика».

И всё же он вчера был здорово пьян, и ничего подробнее вспомнить не мог.

Санычу больших усилий стоило снять окровавленную футболку и штаны. На это ушло около получаса. Было очень больно, и к тому ж его начинало мутить. Может, только с перепою, а может, ещё и сотрясение мозга. Последнее радовало, последнее подтверждало наличие в голове серого вещества. А как ещё проверишь, когда вся жизнь наперекосяк, и поступки указывают на отсутствие ума?

Уже будучи голым, Саныч принялся отмывать шею и грудь. На подбородок он махнул рукой. Окончательно смыть кровавую корку не давала щетина, а поломанную челюсть особо-то не потрёшь.

Наконец, кое-как отмывшись, он глянул в зеркало на стене. Ну, уж не восставший мертвец, каким он вошёл. Но и не красавчик. На подбородке осталось много крови. Под глазом синяк небольшой, а вот на левом боку, на рёбрах, синяк здоровенный. Точнее сказать, синий весь бок. Словно его бульдозер сбил.

Он отмыл стальную цепь, снятую с шеи перед умыванием. В её звеньях тоже засохла кровь. Затем одел вновь. Та звякнула медальоном с надписью на латыни: «Вся моя надежда на себя самого».

Мучил зверский сушняк, но Саныч лишь прополоскал рот и ограничился маленьким глотком. С воды его непременно стошнит. Так и челюсть в унитаз можно выронить.

Кроме боли чувствовалась слабость во всём теле. В глазах заплясали светлячки от давления. Оставалось радоваться, что посетил ванну, пока были хоть какие-то силы.

И тут он подумал: «А вдруг?» Добрёл до кухни. Открыл створку стола. И – о, чудо! Обнаружил чекушку водки! Когда её купили? Кто её купил? Как Митя о ней не узнал? Обо всем этом Саныч понятия не имел. Сам он никогда не покупал чекушек. Но на опохмел старался отложить всегда. И порой, как сейчас, случались сюрпризы. Теперь ему из дому не выйти, этой чекушкой следовало распорядиться грамотно. Саныч сквозь зубы процедил полстопки и поковылял надевать трусы.

День он провёл в кресле перед телевизором. Подымаясь переключить канал, когда начиналась совсем уж нестерпимая галиматья. Типа концертов по выходным. Водки выпил ещё раз, полстопки. А вечером, часов в семь, неожиданно послышался звук открываемой двери. У Саныча с похмелья ёкнуло сердце.

«Даже не проверил, заперта ль дверь», – спохватился он.

Не шевеля корпусом, Саныч повернул голову и увидел на пороге комнаты вчерашнюю соседушку.

РОК ЗВЕЗДА НА ПЕНСИИ

Друзья ушли

Скорей, чем стали Миром,

Которому

На всё плевать,

Лишь вороньё теперь

Галдящей сворой

Слетается

Сюда клевать.

1

Когда-то было всё очень хорошо. Потому что было. И тем более – когда-то. Пусть ступеньки в магазин игрушек доходили почти до колена, и до ручки на его двери было не дотянуться. Пусть огромный мир с недосягаемыми дверными звонками и кнопками лифта был подогнан под больших людей. Пусть так. Но при всём этом крутился-то этот мир вокруг маленького человечка.

Куриные ножки – тогда не было окорочков, были ножки – от запеченной в духовке курицы доставались только ему. Вся сгущёнка, так редко появляющаяся в магазинах, была только для него. И, конечно же, все игрушки в доме принадлежали одному ему.