Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа Страница 46

Блатные, не учтя этого, решили грабануть вновь пришедших и кинулись в атаку. Завязалось дикое побоище – каторжанам терять нечего. Блатные рванулись к двери, стуча и крича, что их убивают: искали у ОХРы сочувствия и помощи. Исколотив и измолотив, их загнали под нары, где они зализывали свои раны и не казали носа. В камере было битком набито, до отказу, а в нее все всовывали и всовывали.

Мы с Иваном жили под нарами добровольно, и там от него я узнал всю его историю, описанную выше. Его тетка и он сам были близки к нашим кругам на воле, и было о чем потолковать. Ванюха получал огромные передачи от брата. Матери и отца у него не было в живых. Под нарами было прохладней и вольготней, чем наверху. Иван кормил меня из своих «мешков» и охотно делился с другими. Я на «вокзале» передач не получал. Наша дружба возникла так, словно мы были друзьями давным-давно и теперь снова встретились. Нас обоих что-то роднило.

На «вокзале» постоянное движение. Партиями на этап. Легкий вздох облегчения, снова тиски, снова глоток кислорода. Наконец и наши фамилии! Значит, пока вместе. Бутырская баня. Нет на свете ее краше. Прожарка вшей, какое облегчение! Шайки воды вдоволь! Лобки обскоблены, головы оболванены, борода уцелела. Там, в бане, я встретился со Стином. Игорь Стин, подцепивший Левушку, не раз сидевший и знающий, почем фунт лиха, он знал на воле кое-кого из моих знакомых. Я сообщил ему о том, что знал о Левушке и о прянике тоже. Его это обрадовало. После жаркой бани, после обжигающего тело напяленного барахла, только что из прожарки, после очередного шмона, при котором мне в первый раз вертухай заглянул в задницу, не спрятал ли я там автомата, нас вывели на двор.

Декабрь, снег сверху, снег снизу, а на нем – огромная крытая машина голубого цвета без окон. По стенке кузова, обращенной к нам, изображена довольная рожа пекаря в поварском колпаке, держащего в руках на подносе свежевыпеченный кекс. Под всей этой экзотикой крупная надпись «Обожаю кекс к чаю». Вместо кексов, под окрики солдат с винтовками – «быстрей, быстрей» – нас заталкивали, утрамбовывали до такой степени, что горло ощущало кишки. Дверью машины еще поднаперли так, что кто-то потерял сознание, начался стук, крик, гвалт – машина с кексом тронулась, не обращая на это внимания. Дохните – это ваше дело, наше – доставить.

На колдобинах, на трамвайных переездах казалось, что вот-вот и дух вон! Но, по молодости лет, он не вылетел. Вылетел у более слабых и по возрасту старших, но тела их, зажатые живыми, дух свой предавали стоя! Скрежет засовов, отворилась дверь.

– Вылезай! Быстрей! Быстрей!

Лай овчарок, удары прикладом.

– Садись! Садись! В снег! В снег!

Удары в спину, в бок. На белом, чистом, невинном снегу, по пояс в сугробах, с мешками на плечах сидят, лежат черной массой в зимних сумерках те, про кого «отец родной» сказал: «Кадры решают всё!»[116]

Покойничков оставили в машине «Обожаю кекс к чаю». Так наша страна строила свое светлое завтра! Заря коммунизма брезжила над Колымой, Воркутой, и по всей стране славилось имя ее творца!

Вечером 29 ноября 1988 года я услышал в передаче по «Голосу» дивное поэтическое песнопение отца Григория Петрова, погибшего в лагерях в сороковых годах. Называлось оно акафист «Благодарю Тебя, Господи, за все»[117]. Подобного акафиста я не слышал. Это была хвалебная песнь, благодарственный гимн Творцу. Слезы невольно текли из глаз от глубины слов, от поэзии чувств, от силы веры, всепрощения, от светлой любви и благодарения Богу за все. За каждый цветок, растущий на земле, за каждую былинку, за каплю росы, каждую птичку, славящую песнями Бога, за звезду на небе, за ветерок дуновения, за снежинку, за все, за все, что сотворено Богом на земле, в небесах, в глубинах вод. С какой неподкупной детской искренностью он пел свою хвалу и благодарение Творцу и Господу!

«Благодарю Тебя, – восклицает он, – за жизнь, которую Ты мне дал, за страдания, за веру, за любовь и вечную жизнь с Тобой».

Я пересказываю слышанное своими словами, как могу и как легло на сердце. Слушая, я думал. Вот о чем писал этот дивный батюшка, пройдя скорбный путь своей жизни, незадолго до кончины, какой любовью и благодарностью была наполнена его душа! Она все простила, все до капли, за все благодарила и пела гимн Творцу: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГОСПОДИ, ЗА ВСЕ!»

Вот что видел он в этом мире зла и насилия, в мире отчаяния и смерти. Он видел радость в страдании и благодарил за все! И я смутился. Зачем пишу я свою книгу, зачем будоражу давно ушедшее? Зачем ворошу зло, давно мною прощенное? Кому это нужно? И нужно ли вообще, что даст и что прибавит? Не родит ли оно новое зло, презрение, ненависть? Не лучше ли, как отец Григорий, ото всей души и сердца воскликнуть: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГОСПОДИ, ЗА ВСЕ!» За день, за утро, за новую зарю, за ночь и месяц в небе, за мой домик, за тепло янтарных досок, за синичку за окном. За все, что Ты мне дал, все от Тебя – и все, что прошел, и то, что впереди. Благодарю Тебя за все, что было, и все, что будет. Отче Григорий, все, сказанное тобой, созвучно душе моей, и я могу только плакать о немощи своей перед величием твоей души. Поверь мне, отче, все, что я пишу, о чем вспоминаю, о чем хочу сказать, – это о МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРЯХ, о милости Божией, о страдании, о падении, о силе добра и ничтожестве зла, о добрых людях и о их жизни и смерти!

На подъездных путях Ленинградского вокзала, вдали от шумных улиц, в сугробах снега, под лай овчарок и крик конвоя, барахтались, вставая и вновь падая, «кадры». Работая прикладами, спуская собак на длинный поводок, окриками «Давай, давай!» в сумерках вечера поднимались мы и, спотыкаясь о многочисленные рельсы и стрелки, шли к вагонзаку, спрятанному меж составов от любопытных глаз. Снова команда: «Ложись!» Мы распластались вдоль вагона: началась посадка. На высоко поднятые ступени вагона, карабкаясь и срываясь, подталкиваемые прикладами, поднимались люди и исчезали в его чреве, как в пасти удава исчезает жертва. Ваня кивком головы указал мне на жавшиеся к вагонам вдали человеческие тени и шепнул: «Там мой брат с женой».

Посадка длилась долго. В купе, предназначенном на четверых, втискивали тридцать: по десять наверх, в середину и вниз. Мы с Иваном попали в середину. Существовать можно только лежа, один к одному, как кильки в банке. В «купе» окон нет, наверху у самого потолка вытяжка. Сплошная металлическая решетка вместо стены, отгораживающая коридор. В коридоре окна, затянутые морозом, и конвой, беспрестанно шагающий вдоль клеток с обливающимися потом людьми, превращенными «стальной волей» «отца родного» в зверей. Иван не ошибся: вскоре ему конвой в клетку всунул мешок с жратвой и вещами. Долго мы томились на привокзальных путях. Конвой в первую очередь учинил великий шмон, чтобы хорошенько сориентироваться в добыче, ждущей его впереди. Покупейно выгоняя людей из клетки, они трясли барахло, выбирая себе самое лучшее. Личные вещи, взятые при аресте, перед этапом во исполнение закона выдавались владельцу. У многих оказались чемоданы с ценными вещами. От своих бутылок, предложенных мне, я отказался в пользу МОПРа (Международное общество помощи рабочему классу). Шмону сопутствовало избиение тех, у которых хорошее барахло. Били опытно – под вздох, наповал. Я не могу понять, почему и Ивана такой удар свалил с ног, то ли он протестовал, то ли тренировки ради. Я был почти пуст в смысле барахла и, к удивлению, моя борода и весь мой хабитус вызывал у конвоя к жизни давно уснувшую совесть. Они обращались ко мне, именуя меня отцом. Пользуясь этим, мне иногда удавалось в их сердцах вызвать снисхождение. Основной грабеж начался в пути, а путь был нескончаемо долгим и страшным.

Наконец наш вагон подцепили, и, долго маневрируя, он остановился и встал во главе пассажирского поезда на Курском вокзале. Мы его сразу узнали в отпотевшем окне в коридоре напротив нашей клетки. Я попросил конвои ра, ни на что не надеясь, сходить тут же на площади в дом, в котором жила Варя. Он благосклонно записал адрес. На всякий случай я дал ему адрес Тони, через дорогу, попросив его сходить туда в том случае, если Вари не будет дома. Спустя некоторое время открыли клетку и вывели меня в тамбур. По пути конвоир сказал: «Одной не было, привел другую».

К сожалению, в тамбуре меня ожидал человек, никогда мною не любимый, на руках ее был мой ребенок – полуторагодовалый Сашка. Но все, что ни делает Бог, делает к лучшему, эту мудрость сама жизнь мне стократ подтверждала и научила меня все принимать, как из Его рук данное. Тоня сообщила мне, что Иван Иванович принимал все меры и нашел сильных мира сего, могущих освободить меня только после решения ОСО.

– Тебе недолго ждать, – сказала Тоня, – скоро ты будешь на свободе.

– Сейчас же иди к Ивану Ивановичу и скажи ему, чтобы он не нажимал ни на какие кнопки: его запутали в дело, и это может повредить ему. Я отсижу свой срок, я не имею права причинить ему неприятности.

На этом наше свидание было окончено, говорить было не о чем. Я поцеловал Сашку, меня увели.