Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская Страница 46

Коля, пришли мне твою фотокарточку большую, с «автографом»!

Целую, люблю, твоя сестра Верунчик!

Пиши скорее ответ!!!

Да, привет большой от Николая Андреевича и от всех остальных наших ребят – от Юлищи и Нинон, от Сопы, от Томы с Олей!

Коль, ты представляешь, Сопа наш – Вовка Авдеев – на Нинон жениться собрался! И Нинка – не против даже, ты подумай! Зато Авдеиха почему-то резко против… Во дает!

Ну, посмотрим, чья будет победа в этом боксе!

Весовые категории у них примерно одинаковые, но Нинон значительно превосходит Авдеиху по возрастной категории, ты понял?

Капка, зараза, совсем не пишет – просто пропала куда-то, в Сибирь с Петром как уехала – так от них все ни слуху, ни духу! Вот хитрая какая лиса!

Целую крепко, Вера.

Москва, весна! 1949 г.»

Весна – она и не только в Москве с восклицательным знаком, особенно когда тебе двадцать один год, ты молод, весел и красив – но на службе в армии…

Летать и прыгать с парашютом Коле нравилось очень, особенно он любил момент первого зависания в воздухе после раскрытия купола, а еще ему казалось одновременно, почему-то буквально в тот миг, как только он приземлялся, что все кончилось – и этот его прыжок был последним…

И больше ничего уже не будет – как будто никто не позволит, не допустит, чтобы такое Колькино неземное счастье повторялось.

И откуда только эти мысли странные в башку залезали?

Каждый раз, как ребята снова и снова ждали в гудящем и тряском самолете сигнала приготовиться, Коля про себя молился почти – так был благодарен судьбе за повторение неповторимого.

В самом раннем детстве, года в четыре, они с пятилетней Веркой как-то ранней весной пошли кататься на санках в школьный двор, где каждую зиму специально делали из снега и заливали сбоку на огромной куче угля ледяную горку.

Надо было сначала взобраться с санями на самый верх, и для этого на уголь клали плашмя длинную деревянную стремянку, по которой поднимались, а потом уже переходили на утрамбованную снежную площадку на самой макушке горы и скатывались с нее.

Над верхушкой снежной горки размахивало крупными ветвями голое дерево. Одна ветка ну просто так и манила-зазывала за нее ухватиться и спрыгнуть вбок от горки в глубокий и пушистый сугроб.

И Вера подтолкнула однажды пустые санки с горы – пусть себе сами катятся! – неожиданно подхватила, сняв варежки, толстую согнутую в дугу ветку – и прыгнула вниз, в снег.

Коля не успел даже сообразить, что же сделала сестра – как вдруг увидел – нет, просто почуял нутром, – что снизу на него – в лицо прямо! в глаза! – с бешеной скоростью летит обратно, разгибаясь после шального прыжка, эта кривая ветка.

И Коля вдруг сам прыгнул на нее – и пока летел вниз – долю долей секунды – сумел ухватиться за эту ветку горячими голыми ладошками – и вдруг как будто повис в воздухе, а потом красиво и медленно спланировал в кучу снега рядом с ничего так и не понявшей веселой Веркой!

– «Правда, здорово, да, Коль? Давай еще так попрыгаем! Ты чего, Коля, ты что – плачешь? Ты стукнулся, что ли, ногами? Да вроде мягко же тут, в снегу? Ну ты даешь, вот дурак! А, ты испугался! Ты испугался!!!» – и Верка захохотала и побежала отлавливать их санки.

Тот испуг преследовал Николая в температурных детских снах во время простуд и длинных «настоящих» болезней.

Не испуг даже – а сначала сладкое и неземное чувство счастья от полета – и вдруг резкое и внезапное его прекращение, как потеря – без боли, без страха – но с такой неожиданно сильной и горькой мгновенной тоской оттого, что это блаженство вдруг закончилось, что Коля плакал после этих видений.

То ли эти непонятные сны, то ли мальчишеское упрямое желание доказать всем – и самому себе в первую голову – что ты не трус, заставили однажды в конце жаркого мая девятилетнего уже Кольку совершить новый полет.

Ребята только что закончили учебу и ждали с нетерпением скорой отправки в пионерский лагерь, а пока слоны слоняли по пустому двору.

Мать Пелагея была на работе, а соседка тетя Нина вдруг вышла во двор с черного хода посидеть на скамейке.

В руках у нее был черный дождевой раскрытый зонт, с длинной, как трость, крючком загнутой деревянной ручкой, и под этим старым зонтом тетя Нина хотела укрыться от солнца, «как стара барыня на вате».

Не успела она устроиться с газетой на лавочке, как в кухонное их раскрытое окно на втором этаже высунулась Евгения Павловна и позвала Нину к телефону.

Та быстро пошла в квартиру – а зонт оставила, где сидела, раскрытым.

Вдруг налетел теплый ветер, и зонт покатился по двору.

Коля, не долго думая, зонт поймал и сам скрылся с ним, еле протиснувшись, в дверях черного хода.

Верка мелом чертила на асфальте двора неровные, но большие «классики» и ничего не замечала.

А зря.

Потому что Коля вдруг позвал ее откуда-то сверху звонким голосом:

– «Вера, смотри!!!»

Она подняла голову и увидела, что красивая дуга лестничного окна над самой дверью черного хода – в переходе между первым и вторым высокими этажами – не блестит более пыльными стеклами, а на широком подоконнике настежь распахнутого окна под раскрытым зонтом стоит – нет, уже падает вниз, прямо на асфальт, ухватившись за ручку-трость, ее брат…

Черный зонт на мощных стальных спицах не сломался – лишь груздем выгнулся наизнанку в Колькиных судорожно сжатых руках.

– «Судьба Онегина хранила – ему лишь жопу всю отбила!» – долго потом «цитировала» сестра и уточняла, кто автор:

– «Ас Пушкин – летчик такой был! Тоже на зонтах любил полетать!»

И уже лет в 17 Колькиных, в весну Победы, когда в Парке Горького установили вновь довоенный еще – и бесплатный – аттракцион с парашютной вышкой, Коля с Витей Рыжим оттуда просто не вылезал…

И зря Витька думает, что он Коле подсуропил эту долгую службу в парашютно-десантных войсках.

Коля счастлив здесь, с ребятами, которые его не только любят – как многие раньше просто за голос – но и уважают.

И неизвестно еще, за что больше – за песни его – или за отличные прыжки…

Часть 32. Логика жизни

Какая острая непреложность – прятаться со своей любовью ото всех, постоянно хотеть быть с ним, в нем, над ним, рядом с ним, под ним, наконец, в его руках, замыкавших ее всю нежно, но стальным замком; делать с ним одновременно вдох после глубокого затяжного поцелуя, который еще немного, и окончился бы, кажется, бездыханностью и гибелью обоих – это граничащее со смертью и безумием потрясение Веры от абсолютного единства их душ и тел, без мыслей и о дурном, и о прекрасном, без страдания и даже без восторга, а просто на едином желании не расставаться ни на самый краткий последний оборот плоского камешка, что поначалу будил большие круги ходить по спокойной воде, а затем, все быстрее кувыркаясь и переворачиваясь в воздухе, взбаламутил и сморщил всю поверхность тихого омута прежнего существования до одной – единственной точки, в которой сам же и канул под воду… вот что такое была ее и его жизнь после их встречи в зимнем городе апостола Петра.

…Тетка Инна Антоновна строго-настрого приказала старой соседке Елизавете Ермолаевне не допускать в свое отсутствие по будням добрачных контактов молодой пары и следить за тем, чтобы племянник Николай – проштрафившийся и спасенный исключительно благодаря усилиям тетушки, – знал свое место, а именно: ночевал бы в теткиной комнате один, без московской подруги, а Вера чтобы исправно к наступлению позднего часа шла бы спать на диван у Елизаветы.

Потому что не хватало нам вот еще только за глупость очередную мальчика, не приведи Господь, в случае чего отвечать!

И убежденная атеистка Инна, неожиданно помянувшая Бога всуе, поднимала указательный палец почему-то к потолку – просто какой-то полнейший атавизм.

Мудрая Лизок утверждающе-бодро, но молча, кивала, поддакивая, своей седой головой и лукаво как-то все же улыбалась, смущая тем самым прямую душу Великого Математика Инны.

Пожив на этом свете долго и разнообразно, она узнала точно только одно – вода всегда течет так, как хочет.

А если не течет, то застаивается и начинает дурно пахнуть.

А чтобы направить ту воду в правильное и спокойное русло, не надо никогда ставить препятствия – снесет вместе с дамбой, как бешеная Нева в ненастье.

Сразу же после встречи всей квартирой вместе с приезжими, – понаехавшими тут! гостями, из большой деревни по имени Москва, но, однако, увы, без милого Коленьки, – питерского Нового холодного и неизвестно что сулящего года тетя Инна, как обычно, уехала на целую неделю – на работу.

А Николая Андреевича освободили из-под ареста через два дня после праздника и собственного дня рождения – потому что все уже было предугадано и сказано до них однажды в этом городе одним поэтом с Мойки, и «снег выпал только в январе – на третье в ночь».