Анатолий Тосс - Магнолия. 12 дней Страница 47

– А это означает, что искусство по определению должно быть оторвано от жизни, должно находиться вне ее пределов. Должно быть максимально от нее удалено.

– Надо же, – протянула Мила. – Я уж и не помню, когда такие разговоры вела.

– А что, неправильные разговоры? – не понял я.

– Да нет, наоборот. Знаешь, все вокруг ведь только о бытовом, повседневном бесконечно перемалывают. Машины, рестораны, отпуск, выпивка, загранки. Ну, это мужчины. А женщины еще об одежде, конечно, о мужиках, косметике. В лучшем случае о каком-нибудь фильме.

Обычно задохнуться боишься. А с тобой по-другому, с тобой свежо. – Она снова бросила на меня быстрый взгляд и тут же снова вернула его дороге.

Что сказать, конечно, мне стало лестно, что в отличие от остальных я вею на Милу свежестью, – я даже неловко себя почувствовал. Неловкость была пропитана приторным, сиропным привкусом. Видимо, поэтому я решил тему собственной свежести не развивать, а вернуться к теме искусства.

– В самом деле, получается, что искусство и реализм – две вещи несовместные, как гений и злодейство.

– Что? – не поняла перехода Мила.

– Так у Пушкина в «Маленьких трагедиях». Моцарт говорит Сальери, что гений и злодейство две вещи несовместные, – пояснил я свою неловкую ассоциацию. – Аналогично и реализм с искусством несовместны. Ведь выходит, что чем больше удаленность от жизни, чем больше в искусстве искусственности, тем оно натуральнее. А у нас единственное разрешенное законом искусство – социалистический реализм. А в нем вообще никакой искусственности нет, она ему по определению не полагается. Значит, получается, что он к искусству не имеет никакого отношения.

Мила промолчала в ответ, наверно, дорога требовала предельного внимания.

– Получается, что под искусством понимается отход от реальности, выход на какой-то новый, не опробованный ранее виток. Иными словами, фантазия художника ценится выше, чем простое жизнеописательное повествование. Но фантазия опасна, она может выйти из-под контроля, может привести к непредвиденным последствиям. Многие ее боятся, особенно власть. Вот и насаждают приземленный, предсказуемый реализм.

Я замолчал, я и так высказался по полной, даже, похоже, перевыполнил план. Пора было охлынуть, передохнуть.

– Есть еще слово «искусный», – как бы ненароком, как бы походя заметила Мила. Такого поворота я не ожидал. Получалось, что вся моя красивая, только что выстроенная теория рушилась прямо на глазах. И все из-за одного не замеченного мной слова. Пришлось выкручиваться.

– Я, конечно, не филолог, не лингвист, но, думаю, слово «искусный» имеет иную природу. Оно скорее от слов «искус», «искуситель».

– Для тебя это важно?

– Что? – переспросил я.

– Реализм, свобода творчества, отход от действительности. Вообще все, о чем ты сейчас говорил.

Я задумался, я и сам не знал. Мы как раз остановились на светофоре, красный луч пробивал мрачную, уже почти ночную, сгущенную синеву слишком интенсивным, слишком искусственным световым потоком. Хотя искусством не являлся.

– Не знаю, может быть, – предположил я вслух. А потом предположил снова: – Хотя нет, наверное, не важно. Какое мне до всего этого дело? Я так только, развлечь тебя пытаюсь. Свежестью пытаюсь на тебя дуть.

– Смотри, как бы меня не просквозило.

Вот этой, последней фразы я совсем не понял. Я-то думал, что дуть свежестью как раз хорошо, а тут выясняется, что можно и просквозить. Но я не стал вдаваться в подробности, не стал выяснять, возможно, Милочка просто решила скаламбурить и умышленно загнать меня в тупик. В конце концов, мы же последние двадцать минут в слова разные играли, решил я.

За дорогой я особенно не следил и немного удивился, когда мы выехали на Ленинский. Ярко подсвеченный Гагарин грозился немедленно взлететь в небо даже без ракетоносителя.

– Я думал, мы на Кутузовский едем, – засомневался я в правильности маршрута.

– Надо цветы взять, – пояснила водительница. – Сейчас уже нигде не купишь, а дома у меня просто сад благоухающий.

– Так мы к тебе домой? – Я приподнял брови, изменение маршрута было непредвиденным.

– Мы уже почти приехали, – уклончиво ответила Мила.

Мила жила в двухкомнатной квартире на восьмом этаже достаточно нового, светлого дома, как тогда говорили, «улучшенной планировки». Квартира тоже оказалась улучшенной планировки, потолки высокие, окна во всю стену. Впрочем, это в гостиной, как было в спальне, я не знал, меня туда никто пока не приглашал.

Я сел в кресло напротив телевизора. Кресло было слишком мягким, слишком удобным, с какой-то невероятно бархатистой обивкой.

– Слушай, я только в душ, буквально на минуту, ты подождешь? – Нет, она не спрашивала, просто констатировала. – Минуту, две, не больше, а то после работы, сам понимаешь… – Она замялась, я кивнул, хотя и не знал точно, как оно бывает «после работы».

– Если захочешь выпить, возьми из бара. – Мила указала на бар, вмонтированный в мебельную «стенку». «Стенки» тогда были в большом почете у населения, этакая вожделенная часть московского квартирного интерьера.

– Да куда мне пить, у меня еще пол твоей фляжки осталось, – остановил я разошедшуюся в беспредельном гостеприимстве хозяйку.

– Тогда я быстро, ладно? – кивнула Милочка и исчезла в глубине квартиры. Через пару минут откуда-то издалека, приглушенный прикрытой дверью, послышался мягкий шелест воды.

Я посидел минут пять, потом сидеть надоело, я поднялся с кресла, осмотрелся, прошелся по комнате, открытой, полной воздуха, пусть и ночного, сжатого, более плотного, настойчиво вторгающегося через широкое окно. Я подошел к нему, увязший в снегу, промерзший Ленинский длинной, освещенной, почти живой, почти змеиной полосой струился внизу. Было видно, как поземка подметает его приглаженную, раскатанную поверхность. Проехала одинокая машина, осторожно, неуверенно нащупывая колесами предназначенную ей полосу, затем еще одна, уже в другую, противоположную сторону. Фары лили свет, и, когда он вкрапливался в крупинки снега, они искрились и пересыпали брильянтовой пыльцой.

Мне стало покойно, будто мир вокруг существует только для меня, для меня одного, и единственная его забота – сделать меня умиротворенным и счастливым.

– Эй, – негромко раздалось за спиной, но я не обернулся. Я как завороженный глядел за окно, и расцвеченная искусственной иллюминацией ночь не отпускала ни моего взгляда, ни сознания.

– Почему я так сильно чувствую природу? – произнес я вслух, ни к кому не обращаясь, только к себе самому. – Особенно когда она забытая, брошенная, никому не принадлежащая, ненужная. Неужели потому, что она является символом одиночества, а именно одиночество меня притягивает и влечет более всего. – Я замолчал, сам удивившись неожиданной догадке. – Неужели одиночество – это единственное, что мне необходимо, что по-настоящему может сделать меня счастливым? Меня, кто всегда в кругу друзей, кто говорлив, любит шум и суету. Но шум и суета – это все показное, внешнее наслоение, шелуха и никчемность, а душа моя, если ее копнуть, ищет только одного одиночества и страдает, когда не может его найти. – Я снова замолчал, снова задумался. – Иначе почему меня очаровывает любой, даже размытый, даже едва ощутимый призыв одиночества?

Тишина ночи за окном преодолела преграду стекла, растеклась по комнате, забилась, отражаясь, между стен. Я не знал, сколько прошло времени, минута или десять, похоже, я выпал за привычные пределы циферблата, за пределы ограниченного трехмерной упрощенностью комнатного пространства. Странное, непривычное, немного пугающее, захватывающее дух ощущение.

– Эй, – снова голос из глубины, но теперь он вывел меня из оцепенения.

Я обернулся, незнакомая женщина передо мной выглядела излишне демонстративно, по-модельному выставив чуть в сторону одно бедро, другое подперев согнутой в локте рукой – она и манила, и создавала дистанцию одновременно. Черное, длинное вечернее платье с открытым, как написали бы в модном журнале, «смелым» декольте, правильная, по-женски плавная линия груди, едва подрагивающая от взволнованного дыхания, открытые плечи, оголенные руки, жемчужное ожерелье на шее лишь оттенком выделялось на гладкой, почти прозрачной, почти мраморной коже. Лицо отрезвляюще холодно, но вместе с тем полно плохо утаенного чувственного призыва – именно такое противоречивое сочетание должно привлекать и завораживать.

Что тут скажешь, передо мной стояла другая женщина – не та легкомысленная и беспечная, которую я встретил в лесу, не та серьезная и сдержанная, которая принимала меня сегодня в клинике, даже не та, которая сидела на соседнем кресле в партере театра. Нет, совсем другая. Роскошная, словно с глянцевой обложки заморского журнала, еще более далекая, недосягаемая – совсем из иных, заоблачных сфер, к которым я не принадлежал.