Анатолий Тосс - Давай займемся любовью Страница 49

– А при чем тут, пописала она или нет? – задала она несолидный с балетной точки зрения вопрос.

Я посмотрел на Ваню, он на меня, мы снова закивали друг другу головами.

– Ну как ты им объяснишь про наше ремесло? – обратился я к коллеге по ремеслу, и он из солидарности склонил голову чуть вправо, отчего его белокурые кудри легли на плечо и успокоились там. – Так не вытянул я ее из-за этого левой. Вот и повредился, – пояснил я непонятливой докторше, которая наверняка зрителем была весьма искушенным, но вот о будничных наших с Ваней заботах понятие имела расплывчатое.

– Ты им об этом рассказывал так увлеченно? – кивнула в сторону солисток Милочка, хватаясь за мое правое плечо двумя руками, коленки ее трястись перестали, но взамен стали медленно проседать.

– Ну да, – подтвердил я. – Только разговор у нас более профессионально заточенный вышел, их подробности интересовали, вот и пришлось углубиться в детали. Тебе бы скучно было, – успокоил я подраненную, заваливающуюся набок Милочку.

– Со мной похожая история была, – вдруг произнес мягким, полным сочувствия голосом мой соратник по балетному цеху. – У меня партнерша была, она полтора килограмма набрала, так я ее пару раз чуть не уронил. С виду незаметно, конечно, но как я эти килограммы чувствовал…

– Еще бы, – подхватил я вслед за Ваней, – хорошо, что ты не повредил себе ничего. А вот мне, видишь, не повезло. – И я вздохнул. И Ваня вздохнул, еще более глубоко, чем я. А вот Милочка вздохнуть не могла, она хваталась за мое плечо судорожными пальцами, и основная ее задача была устоять на ногах, а еще не расколоться на кусочки от мелких разрывов смеха.

– Ладно, я еще похожу тут, с коллегами пообщаюсь, мнениями обменяюсь. Когда еще в Москве оказаться придется… Мне же через два дня уезжать, – пожаловался я Ване, а затем мягко взял Милочкины ручки, одну за другой, и, оторвав от своего плеча, переложил на надежное плечо Вани. Правда, Ванино было значительно выше, и Милочке за него держаться было неудобно.

Собственно, Милу я обманул – ни знакомиться, ни мнениями обмениваться мне не хотелось, видимо, балетная «кировская» импровизация полностью исчерпала себя. Я отошел к штофной стене, прислонился к ней и, держа недопитый бокал в единственной не подвешенной к косынке руке, стал наблюдать за мелькающими передо мной персонажами.

Вообще-то наблюдать за людьми – моя потаенная страсть. Вглядываться в лица, подмечать в чертах что-то особенное, примечательное, я стараюсь определить по ним голос, или привычки, или даже характер. К тому же в нашей карусельной жизни, куда ни кинь взгляд, всюду мелькает калейдоскоп сценок, сюжетов, так что мне для моих рассказиков даже придумывать ничего не требовалось – материала было хоть отбавляй, хоть с головой в нем зарывайся.

Вот и здесь, в зале, материал постоянно сновал туда-сюда, какие только типажи не попадались! Я аж забылся в счастливом забвении. Даже не заметил, как кто-то тронул меня за плечо, даже вздрогнул от неожиданности. Оказалось, что и здесь, в совершенно незнакомой обстановке, нашлась одна если не родная, то знакомая душа. Тамарочка, роскошная администраторша из Большого. Я сразу узнал ее, хотя бы по росту, который с учетом каблучков превышал мой, да и по длинным, тонким рукам, которыми она зябким, немного растерянным движением потирала узкие, точеные плечи. Видимо, она тоже успела заехать домой и теперь блистала праздничным, напичканным гламуром туалетом.

– А вот и я, – улыбнулась она, будто мы еще вчера вечером договорились о встрече и теперь я стою, жду ее, как и полагается, чуть опоздавшую на свидание. Но вчера вечером я Тамарочку не знал и о свидании с ней не договаривался.

– Ну что, здесь, как всегда, скукотища, – заметила она сразу поскучневшим голосом. – Знаешь, с этими балетными даже поговорить не о чем. Они, кроме своего балета, ничего не знают, ничего не видели, ни в детстве, ни потом. В пузыре как выросли, так и продолжают жить. Полнейшая оторванность от жизни.

Я снова кивнул, возможно, она была права, я точно не знал. Да и откуда мне знать, я в «балетных» совершенно не разбирался.

– Если бы ты не сказал, что будешь здесь, я бы не поехала, – вдруг с милой непосредственностью заявила Тамарочка, я от такой откровенности аж оторопел. Просто ничем не спровоцированное признание, этакая вариация на тему письма Татьяны к Евгению. Тамарочка при этом улыбнулась, тоже непосредственно, заводя меня тем самым в совершеннейший тупик.

– Давай, я тебе что-нибудь выпить принесу, – нашел я выход из тупика. – Ты что будешь?

– Да что-нибудь сладенькое, ликерчик какой-нибудь, – попросила она и поежилась, потирая плечи узкими длинными пальцами. Тут до меня наконец дошло – движение и вправду было не без сексуальной прелести, но меня оно почему-то не проняло.

Я шел к столу и спиной впитывал ее взгляд, как она расчленяет им меня по деталям – ноги, задница, плечи, – вид сзади, вид с поворотом бедра, без поворота. Неприятное, надо сказать, ощущение, находиться под таким пристальным, демонстративным взглядом – как только женщины это выдерживают, ведь мы на них только так и смотрим? Но ведь выдерживают, многим даже нравится. А я вот сразу, как по команде, сбился с шага, снова завяз в собственной несуразности, нелепости одежды, походки. Особенно здесь, где красивых, близких к идеалу человеческих фигур было не счесть.

«Вообще-то она экзотическая, эта Тамарочка, руками себя обнимает, поеживается, будто ей постоянно чего-то не хватает, будто ей помощь нужна», – подумал я, пробуя отвлечься от ее навязчивого, будто расстреливающего взгляда.

Я стоял у стола, соображая, как по виду бутылки определить «что-нибудь сладенькое», не пробовать же поочередно из каждой.

«Но даже если забыть и о Тане, и о Миле, я бы все равно не смог с ней. Слишком она манерная, а еще агрессивная, с хищной, бульдожьей хваткой. А я хищных, агрессивных женщин всегда избегал и побаивался. Кому нравится чувствовать себя кроликом, бессловесной жертвой, которой суждено быть заглоченным алчным ротиком с пухлыми, подведенными губами? Нет, – снова подумал я, – ничего бы с ней не получилось, я наверняка зажался бы, закомплексовал и не смог функционировать – ни словом, ни мыслью, а если бы дошло до секса, то и сексом тоже».

В общем, налил я ей из первой попавшейся бутылки. Да и себе заодно с избытком, чтобы хоть как-то заретушировать неуверенность и зажатость.

– Слушай, – доложил я, – сладенького я не нашел, там у них одно кисленькое.

Она отглотнула, сморщила носик, снова отглотнула.

– Вообще-то я ГИТИС закончила, театроведческий, – сообщила она неожиданно.

Я кивнул и глотнул вслед за ней, но уже из своего бокала. Не знаю, что пила она, но мне попалось что-то крепкое, не коньяк, вкус был совсем другой, с запахом далекого, с трудом доносимого дыма. Я такого и не пробовал никогда прежде.

– Сережку Ботянского знаешь? Он со мной на одном курсе поначалу учился. Это потом он на режиссерский перевелся.

Я снова отглотнул, снова кивнул, хотя никакого Ботянского не знал.

– Мы с ним, помню, на картошке после первого курса так дурачились, ну просто до безобразия. – Она засмеялась, но коротко, делано, хотя глазки от приятного воспоминания вспыхнули.

Я хотел было узнать, как именно они дурачились, но не стал. Взамен решил по возможности помалкивать, заливать себя дымным, многоградусным напитком и вот так, молча, увертываться от настойчивой выпускницы ГИТИСа. Впрочем, похоже, она и не ждала от меня никакой реакции.

– Там вообще такое творилось вечерами! Ну знаешь, мы все такие оторвы были, в восемнадцать-то. К тому же ГИТИС, сам понимаешь, богема, девчонки – красотки, как на подбор, ребята тоже аполлончики такие, всевозможного вида. Они в соседнюю деревню за выпивкой бегали, так что мы безобразничали всю ночь. – Она снова усмехнулась, снова коротко. – Потом днем все между грядок вповалку спали. Бригадирша из местных колхозниц пару дней еще пыталась нас растолкать, ну, чтоб мы эти грядки окучивали, а потом рукой махнула. Там у нас одна смешная история случилась, Витька Монахов пошел ночью купаться с Лялькой Сазоновой. И там в темноте…

– Ага, – на автомате отреагировал я и отключился полностью. Смотрел на нее, наблюдал, как забавно артикулируют ее пухлые губки, как вспыхивают кокетливо глазки, как зябко, беззащитно пожимает она плечиками, и… ровным счетом ничего не слышал. Так было даже забавно – будто звук вырубили, остались только мимика и жестикуляция. Я лишь глотал из стакана дымную, пропитанную костром жидкость и периодически кивал.

Меня охватило странное ощущение – светлая гостиная с хорошо одетыми, светскими людьми, обитые штофом стены, оживленные голоса, смех вокруг, немые, выразительно шевелящиеся Тамарочкины пухлые губы… На все наложился запах далекого, зыбкого костра, оседающий в моей быстро хмелеющей голове. Я вдруг различил отблеск вдалеке, словно через сгущенную, туманную дымку пробиваются бьющиеся на ветру, уносимые в плотную ночную пустоту языки пламени, одиночные искры залпами петард врезаются в чернеющий воздух, потрескивают наполовину прогоревшие поленья. Где-то невдалеке, в темноте сонный шелест притихшей реки, негромкие голоса у костра, я даже ухитрился различить силуэты людей, не то троих, не то четверых, шляпы с широкими, загнутыми полями, что-то из Джека Лондона или О’Генри. Просто отчетливое такое видение наскочило. Манящее, притягательное, более притягательное, чем штоф на стенах, ненужные, бессмысленные разговоры, любезные улыбки, короче, вся эта мишура и неестественность.