Ида Мартин - Дети Шини Страница 5

Но этого заблокировать не успела.

Вертер:

Рад, что нашел тебя.

Осеева:

Ты кто?

Вертер:

Человек-загадка:)

Осеева:

Слушай, загадка, еще один такой ответ и пойдешь в бан.

Вертер:

Я – Костя.

Осеева:

Ты, наверное, ошибся, Костя.

Вертер:

Я нашел тебя в ВК по школе, в которой училась Кристина. Тебя, Семину, Маркова и Герасимова.

И тут меня словно током ударило:

Тот самый чел с последней фотки?

Вертер:

Лол

Осеева:

Если что, я сама ничего не знаю.

Вертер:

А я знаю. Кристина просто хотела покоя, но у нее, увы, ничего не получилось. Впрочем, ей сейчас тоже, наверное, хорошо. Ничего не видит, не слышит, не чувствует.

Осеева:

Что ты несешь?

Вертер:

Я ей завидую:)

Осеева:

Ты больной?

Вертер:

Как и все. Только я осознаю эту болезнь. Чувствую, как она развивается, растет и медленно убивает.

Осеева:

Что еще за болезнь?

Вертер:

Глупенькая, это жизнь.

Осеева:

Ты из этих суицидальных дебилов? Это ты ее накрутил?

Вертер:

У нас просто были общие интересы.

Осеева:

Тогда ты должен рассказать все, что знаешь.

Вертер:

Я ничего не должен.

Осеева:

Слушай, не зли меня! Говори по-хорошему.

Вертер:

Приходи ко мне.

Осеева:

Ты совсем неадекват? Я тебя знать не знаю.

Вертер:

А я тебя видел. Ты красивая. И у тебя зеленые глаза.

Осеева:

Иди на фиг, я тебя сейчас заблокирую.

Вертер:

Я писал в вашей школе олимпиаду по литературе. В прошлом году. Ты заявилась в класс, где мы сидели, и долго шарилась по шкафам, даже на парту залезла. Я тогда сидел в самом конце и всё боялся, что ты свалишься, потому что парта сильно шаталась. А потом пришла какая-то училка и сказала тебе, что нашла учебник, который ты искала, в библиотеке. Ты меня случайно не помнишь?

Осеева:

Ничего я не помню, и вообще, откуда ты знаешь, что это была я?

Вертер:

А у тебя в профиле разве не твоя фотка?

Осеева:

Ладно, туплю. В общем, давай без этой ерунды. Просто расскажи про Кристину.

Вертер:

Говорю же, приходи. Я сейчас дома сижу. Болею. Так что на улицу никак.

Осеева:

Напиши, и дело с концом.

Вертер:

Любую переписку можно прочесть. Откуда ты знаешь, что сейчас тебя никто не читает?

Осеева:

Давай я тебе позвоню?

Вертер:

А телефоны всегда прослушиваются.

Осеева:

Тебе точно есть что рассказать?

Вертер:

Приходи, узнаешь.

Осеева:

Я подумаю.

Вертер:

Замечательно. Буду ждать твоего решения. Спокойной ночи!

После этой странной переписки я еще часа полтора не могла заснуть. У человека явно не все дома. Но он совершенно точно что-то знал – что-то, о чем мы все понятия не имели.

Глава 4

Утром я позвонила Герасимову и сказала, что он должен пойти со мной, так как знает этого типа в лицо. Взамен пришлось пообещать весь февраль писать за него сочинения. Он хотел еще и март выторговать, но я себе цену знаю.

Вертер жил в пятиэтажке с другой стороны от метро. Обшарпанный и вонючий подъезд с расписанными похабщиной стенами и черными кругами от горелых спичек на потолке.

Он открыл сразу, после первого звонка, будто стоял за дверью и ждал. Пустил нас и, не дожидаясь, пока разденемся, пригласил пройти.

Наверное, я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного болезненного сна.

Линялые обои, деревянные облупившиеся рамы, скрипучий паркет с огромными щелями между планками. Ни стола, ни шкафа, только широченный комод, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг.

Над коротким икеевским диваном – картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется, Брейгеля и скрин из «Кроликов» Линча.

Вдоль другой стены стояли три деревянных стула с круглыми сиденьями, точно ряд в деревенском кинотеатре.

Сам Амелин выглядел не менее странно. Довольно высокий, хотя и ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос. В растянутом черном свитере, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, он вполне мог сойти за персонажа Тима Бертона. Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся. Но потом он вдруг отмер и с застенчивой теплотой улыбнулся.

– Меня зовут Костя, – протянул нам по очереди руку, даже мне. – Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня слабое горло.

Но когда взял мою руку, так долго ее держал и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов:

– Ты хотел что-то рассказать.

Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова:

– И тебя помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были.

– Что насчет Кристины? – настойчиво сказал Герасимов.

Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил его возле меня. Словно пристраиваясь рядом.

После того бесстыдного, оценивающего взгляда подобная перестановка забеспокоила. Я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно озабоченных придурков, и я была рада, что додумалась взять с собой Герасимова.

Но когда Амелин положил на тот пустой стул ноутбук, получилось глупо, потому что оказалось, что я сижу к нему спиной.

– Отсвечивает, – пояснил он.

Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я.

– Ты знал, что Кристина собирается сделать? – пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.

– Мы все друг о друге про это знаем.

– Кто «мы»? – не понял Герасимов.

Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:

– Вот ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?

– Терпеть не могу, – признался Герасимов.

– Ну а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нацепили колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?

– Пошлю всех и уйду домой, – фыркнул Герасимов.

– Правильно, – кивнул Амелин. – Потому что праздник жизни – это не для всех.

– Ни хрена не понял, – Герасимов вопросительно посмотрел на меня.

– Суицидники, – пояснила я.

Он скорчил пренебрежительную гримасу.

– Рад, что у тебя все хорошо, – Амелин заулыбался смущенно-умудренной улыбкой. – Мы познакомились с Кристиной на форуме, и только потом узнали, что живем в одном районе.

– Можешь объяснить, что именно ее не устраивало? Раньше она была нормальная, – сказала я.

– Раньше все было по-другому, – улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка. – Когда маленькому ребенку больно, он истошно кричит, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Так что повзрослев, он кричит молча, беззвучно, внутри себя, чтобы никто не услышал.

– Но всегда же есть основная причина. – Было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.

– А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого любишь, ты смогла бы назвать всего одну причину?

Мало того, что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно, если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Для этого не нужна никакая причина. И с какой стати я буду обсуждать это с придурком, которого вижу первый раз в жизни?

– Я никого не люблю.

– Всего одну причину?

В какой-то момент мне показалось, что он насмехается.

– Отвали.

– Видишь, не бывает «одной» причины.

Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни.

– Кончай мозги полоскать. Плевать на твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик.

– Ну, это не ко мне, – Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, совсем белесые на коленках; об их первоначальном цвете можно было судить только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. – Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она.

– Мне интересен только я сам, – в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. – По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче.

Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония.

– Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей, двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе, прося дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому! Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. Я тогда еще подумал, что вот это и значит быть добрым.