Юрий Купер - Сфумато Страница 5

– Старая привычка. Осталась еще с того времени, когда я сосал валидол, теперь валидол мне уже не нужен. В общем, я отпил немного водки из стакана. Водка оказалась густой и почти безвкусной. Снова вернулся на диван и стал ждать. Должен признаться, я был возбужден. Видимо, от бодрящего холода и предвкушения близости с Хряковой. У нее была кожа необыкновенной белизны и прозрачности, как бывает только у рыжих и некоторых блондинок. Кроме того, только с ней я чувствовал себя мужчиной, которого любят. Хотя, может, в этой любви было больше преклонения перед мэтром, чем страсти, но для меня это не имело принципиального значения. Главное, она всегда отдавалась с каким-то неистовым восторгом. Иногда на глазах ее я даже видел слезы. Нет, она не рыдала, а просто тихо всхлипывала.

Не знаю, но мне казалось, что она плакала в момент оргазма. Во всяком случае, мне хотелось так думать.

Мои глаза снова стали слипаться. Отбросив мяч, я подошел к постели и лег.

– Скажи мне, если я тебя утомил, – попросил Митя, достав третий кусок сахара.

– Нисколько, продолжай, – ответил я. – Просто полежу с закрытыми глазами, пока слушаю тебя, а ты продолжай…

– Ты не поверишь, – сказал Митя, – но я загадал, что она должна прийти в шесть.

Я лежал на диване, разглядывая потолок, на котором висела то ли птица, то ли ангел, выпиленный неизвестным умельцем. Откуда этот шедевр у Умнова, я решил спросить при встрече, но, как ты понимаешь, встретиться нам не пришлось. Пока не пришлось. Я слышал, он еще жив. Правда, говорят, у него проблемы со зрением. Его жена Муська служит ему поводырем. Без нее он практически не выходит на улицу. Ты сам-то давно его видел? Ты извини, что я говорю, говорю… Тебе знакомо ощущение ожидания встречи? Испытывал когда-нибудь? Эту дрожь?.. В тот вечер я даже думал о ее нижнем белье. Скажу тебе между нами: эти мелочи всегда возбуждали мое и без того воспаленное воображение. Тем более, я не люблю, когда женщина раздета совсем. Мне всегда хочется, чтобы что-то на ней оставалось. Ради бога, не подумай, что я какой-нибудь фетишист. Просто, видимо, мое иудейское происхождение или, как сейчас принято называть, генетическая память, напоминает мне о религиозном законе полукасания тел. Ты в курсе, что у ортодоксальных евреев женщина всегда ложится в постель в ночной рубахе, которую в нужном месте можно просто расстегнуть. Не подумай, что я настолько религиозен. Мне достаточно комбинации или чулок… Я уже чувствовал ее шаги на лестнице, ведущей в подвал. Мастерская была в подвале. Звонила она настойчиво, будто боялась, что я не услышу. Я открыл дверь, Хрякова была в светлом, почти белом ратиновом пальто с воротником, отороченным таким же белым и пушистым мехом. На голове искрящийся от снежинок белый оренбургский платок. От нее как будто исходило сияние то ли морозного воздуха, которым пахнуло в затхлом умновском подвале, то ли от чистой искрящейся белизны одежды. Она протянула мне руки и, улыбнувшись, попросила их согреть. Я взял ее ладони и начал дышать на них. Она сказала, что принесла мне свою последнюю работу, но не смогла стащить ее вниз по лестнице. Пришлось выйти на лестничную клетку. Там стоял холст размером метр пятьдесят на метр двадцать. Стоило большого труда протиснуть его между спускающимся под углом потолком и ступенями…

Он опять прервал свой рассказ, чтобы сунуть в рот кусок сахара.

– Ты, наверное, интересуешься, почему я рассказываю так подробно? Видишь ли, это один из важнейших факторов для завтрашнего консилиума. Я говорю о Совете. Диагноз, который он, я имею в виду Совет, установит, будет зависеть от твоей способности детально вспомнить свою прожитую жизнь. Сейчас ты демонстрируешь почти полное отсутствие памяти. Например, ты не мог ничего вспомнить, когда я спросил тебя про вишневое варенье. Для Совета это симптом, означающий, что ты не умер. Если бы ты был мертв, то помнил бы все. Понимаешь, все до мельчайших деталей. Здесь все проживают свою жизнь как бы второй раз, только уже абсолютно осознанно вспоминают каждую, на первый взгляд, мелочь, всякие микроскопические события, которые мы пропускаем или просто-напросто забываем. Можешь называть мир, в котором ты теперь находишься, как угодно: антимиром или загробной жизнью. Это не меняет сути. Здесь все с утра до вечера вспоминают. Это похоже на обряд или, если хочешь, на молитву. Встаешь и с утра до вечера занимаешься тем, что снова и снова вспоминаешь по крупицам свою жизнь. Поначалу это занятие кажется утомительным и грустным, но со временем я научился получать удовольствие. Кстати, я часто вспоминаю и тебя, и твой фантастический удар «сухой лист». Ну ладно, об этом после. Слушай дальше. Я приволок картину Хряковой в мастерскую. Ты, наверное, хочешь знать, что на ней было изображено?

– Нет… Мне это не так важно, – ответил я с закрытыми глазами.

– Ну, в принципе, ты прав. В данном случае имел значение сюжет. На холсте было изображено кладбище – могила, ограда в искусственных цветах и группа людей в черном. В правом углу картины, чуть поодаль, в зимнем пальто и платке стоит Хрякова, прислонившись к стволу березы, и наблюдает за происходящим. Ты знаешь, я всегда был снисходителен к своим ученикам и тем более к ученицам. Поэтому я не стал ни критиковать, ни давать советы. В первую минуту я хотел воспользоваться твоим клише. Помнишь, я когда-то тебя спросил, что ты обычно говоришь художнику, который пригласил тебя в свою мастерскую посмотреть картины и которого тебе не хочется обидеть? Ты ответил не задумываясь: «Это у вас цикл». Мне здорово понравился этот прием, особенно слово «цикл». Употребляя его, ты как бы относишься серьезно к его так называемому творчеству. Но я не стал говорить про цикл. Я просто выдержал паузу, и Хрякова, видимо, чувствуя мою неловкость, объяснила, что это ее сон, который она видела, ну, может, месяц тому назад. Я спросил, кого хоронят? Она ответила, что не знает, покойника уже похоронили… Она запомнила только толпу людей на кладбище, и ей показалось интересным написать яркие искусственные цветы на фоне белого снега и темных решеток ограды. Ну, а себя она просто так нарисовала, вспомнив картину Гюстава Курбе «Мастерская художника». «Ты не хочешь раздеться?» – спросил я. Она сбросила пальто, сняла платок и стала меня целовать. Я предложил ей водки. Она секунду подумала, выпила залпом из стакана и шепотом, приказным тоном сказала: «Раздевайся». Я стал медленно стягивать с себя свитер и брюки. И, чтобы процесс раздевания не был молчаливым, поинтересовался, как же она дотащила сюда картину? Хрякова ответила, что просто наняла алкаша, который за бутылку принес ее к подъезду. Ну, я не буду тебя грузить интимными подробностями, но должен сказать, что в этот вечер Хрякова была в угаре, все, что она делала, казалось мне откровением. Будто я был с ней впервые. Все, даже запах, показалось мне новым. Или это новые духи? Они напоминали аромат сена. Белье, в котором Хрякова осталась, было также непривычным для меня. На ней были не просто трусы, нет, а что-то похожее на боксерки с вышивкой гладью. Они были из шелка, и, когда я прикоснулся к ним, ткань почти выскользнула из пальцев. Помню, я целовал ее шею, руки, волосы, даже уже не понимая, где нахожусь. Было чувство, что я заблудился в ней, как в лесу. Но страха не было. Скорее наоборот, мне хотелось забраться еще глубже в чащу, чтобы уже никогда не найти дороги назад. Потом я услышал ее шепот:

«Я кончаю, Митя» и запомнил солоноватый вкус слез, которые слизывал с ее глаз. Это, пожалуй, последнее ощущение – солоноватость на моих губах. А потом острая боль, где-то в спине, под лопаткой. Я еще помню, как мне вдруг захотелось вскочить, чтобы вдохнуть – стало нечем дышать… Ну, а потом я провалился в звенящую тишину. Последним видением был лес. Я подумал, что так тихо, видимо, потому, что я действительно забрался далеко. Ты спишь? – спросил он грустно.

– Нет, слушаю, – ответил я, открывая глаза. Спать мне не хотелось, но я чувствовал усталость.

– Ну вот, я практически закончил, – сказал Митя. – А что было потом, ты знаешь лучше меня… Кстати, никакой трубы или тоннеля я не помню… Соленый привкус ее слез и запах сена – вот и все, что осталось в памяти о моей смерти…

Он подошел к окну, снова машинально полез в карман за очередным кусочком сахара, пытаясь разглядеть что-то в потемневшем окне.

– Ты ведь был на моих похоронах? – спросил он.

– Конечно, был, – ответил я, опуская тяжелые веки.

Что я мог ему рассказать? Что хоронили его в субботу, в Кунцеве, был конец сентября… Шел дождь, кладбище было сырым и серым, как комья глины, которые глухо и лениво падали на крышку дубового гроба. В мятый белый платок тихо плакал Евгений Скрынников, маленький, как ежик, не хватало только яблока, наколотого на игольчатую спинку. Столпившиеся художники произносили бессвязные речи, хотя в паузах чувствовались теплое отношение и даже нежность. Семен, наклонившись, шептал мне на ухо о Гоголе, который, узнав о смерти Пушкина, произнес: «Для кого же я теперь писать буду?»