Андрей Курков - Шенгенская история Страница 5

И они пропали. Пропали бесследно. Когда Кукутис первый раз задумался об этом, проходя через бывшие прусские земли, и спросил у встречного поляка, куда делись пруссы, поляк ответил: «Их убили литовцы!» Поляк, видимо, литовцев не любил и в Кукутисе тоже литовца признал. Поэтому так и сказал. А Кукутис поначалу поверил. Он вспомнил, что ему говорили про пруссов литовские крестьяне. А говорили они, что пруссы не умеют любить и поэтому у них почти не бывает детей. И действительно, ни разу раньше, проходя через прусские села и городки, он не видел детей, не слышал детских голосов и смеха. «Вымерли?» – задался он вопросом. И кивнул. А если вымерли пруссы, то и понятно, почему сама Пруссия пропала. Растянули ее по кускам поляки и русские. Ну, литовцам тоже кусочек достался – Мемельланд, но он и так был литовским. Хотя до литовцев был он и шведским, и тевтонским, и ливонским. Однако когда Мемельланд стал литовским и вернул себе название Клайпедского края, не было в нем пруссов. Немцы были, поляки были, даже эти странные мемельландеры, которые говорили по-литовски, но литовцами себя не считали, тоже были. А пруссов не было! Значит, соврал поляк, тот, который сказал, что пруссов литовцы убили. История ведь показывает, что если один народ убивает другой, то земля убитого народа сразу переходит к народу-убийце, но и недоубитые остатки убитого народа продолжают тихонько жить на окраинах. Но ведь нет на окраинах Литвы никаких пруссов. И земли у Литвы больше не стало.

Ее как было мало, так и осталось мало. Хотя в старые времена, много веков назад, Великое княжество Литовское было самым большим царством Европы, в которое, кстати, и все прусские земли входили. И тогда было Европе в этом княжестве уютно. И полякам, и пруссам, и тем малым народам, которые еще не придумали, как себя называть.

За спиной Кукутиса неожиданно зафыркала лошадь, отвлекла его от пеших раздумий, и шагнул он испуганно в сторону, уступая ей дорогу.

– Тпру! – крикнул лошади мужик и потянул вожжи на себя, отклонившись назад. Отпрянули от его раскрытого рта летевшие вниз снежинки.

– Шядай![3] – Мужик приглашающе указал Кукутису рукой на телегу.

Старик подошел, неуклюже подпрыгнул, оттолкнувшись здоровой ногой и отведя чуть в сторону деревянную. Уселся бочком, обернулся к возчику, кивнул благодарственно.

Возчик хлестанул пегую лошадку коротким кнутом, и телега снова тронулась в путь. Тронулась бесшумно, что само по себе насторожило Кукутиса. Уже встречались ему в жизни бесшумные телеги, увозившие подобранных случайных попутчиков в вечность, из которой нет возврата. Случались в 1918-м, когда войны уже почти не было, но не было и еды. И тогда села выбирали возчика, смазывали хорошо колеса телеги, чтобы не скрипела, и отправляли на ближайшую дорогу, чтобы возчик подобрал какого-нибудь странника помоложе, убил, голову отрезал и выкинул, а тело в село на еду привез. Тело без головы и разделывать легче. Голова ведь отвлекает, заставляет всматриваться, задумываться: откуда человек пришел, каких кровей, какого цвета глаза?

Кукутис наклонился вперед, чтобы на колеса посмотреть, да чуть и не слетел с телеги на ухабе. Однако успел заметить, что колеса под телегой были от машины.

Небо впереди светлело. Снежные тучи иссякли, весь свой запас растратив. И хоть дорога была еще покрыта снегом, но лежал он на ней неустойчиво, то и дело перекатываясь и оголяя острые, выдавленные еще осенью другими колесами края колеи, замороженные зимним воздухом.

– Тебе куда надо? – спросил, не оборачиваясь, возчик.

– Прямо, – ответил Кукутис. – В Париж.

Возчик обернулся. На губах взыграла усмешка.

– Это же далеко, за Варшавой! А зачем тебе туда?

– На похороны.

– Опоздаешь!

– Нет. Он еще не умер.

– Кто?

– Покойник. Покойник еще живой…

Возчик пожал плечами и уставил свой взгляд на пегую лошадь, тянувшую телегу не особенно прытко. Хлестанул ее коротким кнутом, и она побежала резвее, из-за чего и телегу затрясло повеселее на мерзлой гравийке, и Кукутиса пару раз подбросило, да так, что он чуть спиной на солому не опрокинулся.

«Хочет, чтобы я не опоздал?» – подумал о возчике Кукутис, посильнее схватившись руками за бок телеги, на котором сидел.

Глава 7. Париж

Шесть утра еще не наступило, когда автобус причалил к парижскому тротуару в Порт Майо. Прямо напротив кафе, перед которым смуглый магребинец подметал улицу. Водитель включил свет в салоне, и слежавшаяся за ночь масса пассажиров зашевелилась, стала распадаться на просыпавшиеся человеческие единицы.

Андрюс открыл глаза. Бросил взгляд на Барбору. Она еще смотрела сны. Будить ее не хотелось. Хотя ее мечта – проснуться в Париже – теперь была в нескольких мгновениях от реальности. И все-таки Андрюс тянул эти мгновения, растягивал их в секунду и десятки секунд, видя, как неспешно и, слава богу, негромко, поднимались со своих мест другие пассажиры.

Он оглянулся, пытаясь увидеть пару знакомых лиц, тех, кто садился вместе с ними в Вильнюсе в этот автобус. Но, странное дело, пассажиры выходили и входили по дороге в разных городах Польши и Германии. И, видимо, из литовцев, севших в автобус в Вильнюсе, только они вдвоем с Барборой и доехали до Парижа. Остальные сошли раньше, а их места заняли поляки, словаки и немцы. И теперь они стояли под автобусом и ждали свои рюкзаки и сумки, спрятанные в багажном отсеке. А водитель не спешил. Он все еще сидел за рулем, поглядывая в зеркало на салон, и пытался дозвониться кому-то по мобильному.

– Доброе утро, – прошептал Андрюс в ушко Барборе.

И она открыла глаза.

– Париж тебя приветствует! – сказал он ей и показал взглядом за окно автобуса.

А за окном в это время ползли вверх по витрине кафе защитные железные жалюзи. Внутри кафе уже горел свет, и по мере поднятия этих жалюзи улица под витриной становилась все светлее и светлее.

– Для нас открыли кафе! – прошептал Андрюс. – Пошли?

Она кивнула.

Забрав два рюкзака, они зашли внутрь. Забились в уютный угол.

Магребинец, теперь стоявший за барной стойкой, вопросительно уставился на Андрюса.

– Кофе и круассан. Два! – сказал ему Андрюс.

Магребинец кивнул и вышел из кафе. Они остались одни, проводив его удивленным взглядом.

– Куда это он? – удивился Андрюс.

– Какая разница! Зато мы проснулись в Париже, – проговорила Барбора. – И теперь будем здесь просыпаться всегда!

Магребинец вернулся с бумажным пакетом в руке. Над пакетом поднимался легкий пар. Он высыпал на поднос на барной стойке горячие круассаны. И подошел к блестящей никелированной кофеварке.

Автобус, привезший их в Париж, медленно тронулся с места и уехал, открыв для Андрюса и Барборы противоположную сторону улицы. Там уже горели витрины булочной и маленького продуктового магазинчика.

Бармен принес кофе и круассаны.

– Мерси! – сказал ему Андрюс.

Бармен ответил длинной и непонятной фразой.

Андрюс и Барбора переглянулись.

– Как ты думаешь, что он сказал? – спросила девушка.

– Наверное, что у меня очень красивая спутница.

– Нет, он же ко мне обращался, – не согласилась Барбора. – Ладно, надо будет учить французский! Почему мы с тобой раньше этим не занялись?

– У нас было мало времени, – Андрюс сделал глоток кофе. – А когда оно было, мы занимались любовью, а не французским…

– Ну, теперь надо будет заниматься французским. А любовь может и подождать!..

– С какой стати? – шутливо возмутился Андрюс.

Глава 8. Аникщяй

Городок показался Ренате в этот раз даже меньше обычного. Словно от мороза съежился. Свой маленький, почти игрушечный «фиат» она оставила у булочной.

Прошлась к костелу Святого Матаса. Перекрестилась перед вратами. Полюбовалась его двумя симметричными остроконечными башнями, уходящими в небо. Странно, кому это пришло в голову именно в их маленьком Аникщяе построить самый высокий костел в Литве? Почему в Аникщяе? Но спросить уже не у кого, все, кто придумал и построил, давно ангелы и давно там, на небе!

Рената перевела взгляд с верхушек костельных башен на веселое, не омраченное ни облаками, ни снежными тучами зимнее небо.

И тут радостное спокойствие нарушил звонок мобильного.

– Привет! – зазвенел бодрый голос Витаса, словно он только что выскочил из-под холодного душа. – Извини, я сегодня не приеду. Еще не все уладил. Зато нашел съемщиков на квартиру! Ты уже вещи собрала?

– Нет, не собрала.

– А с дедом поговорила?

– Вечером поговорю.

– Ты чем-то озабочена?

– Да, – призналась Рената. – Мне не очень-то хочется ехать!

– Но мы же решили! – воскликнул Витас. – Твоя машина, мой бензин, наше будущее!

– Красиво, – спокойно отреагировала на высокопарность Витаса Рената. – Ты бы мог стать спичрайтером у президента!

– Может, и буду! Только не у нашего! Утром позвоню, а завтра к вечеру приеду. О’кей?

Потом в маленьком уютном кафе на улице Баранаускаса она пила мятный чай. Пила и смотрела в окно – на почти безлюдную улицу, виляющую домами, не признающую прямых линий и прямых углов, такую типичную для маленького городка Аникщяй, возле которого она выросла под присмотром деда Йонаса и бабушки Северюте. Вспомнила себя шестилетней. Тогда дед был моложе и не такой задумчивый, как сейчас. Тогда у него была лошадь и повозка, на которой он ездил в город. Тогда он был покладистый, потому что в доме командовала бабушка Северюте. Она командовала, а он хитро улыбался. И иногда делал то, что она говорила. Северюте гордилась чистотой в доме, которую сама и наводила. Из-за этой чистоты дед Йонас летом оставлял ботинки на пороге и заходил в дом в носках или босиком. Бабушка как-то решила, что Рената любит пирожки с яблоками, и пекла их каждую неделю в субботу. Пирожки были вкусные, но деду они нравились больше, чем Ренате. И он пытался съесть их больше, чем внучка. А бабушка Северюте, зная об этой его слабости, достав горячие пирожки и позвав Ренату на кухню, не отходила от стола, пока внучка не съест столько, сколько может. И только после того, как Рената произносила жалобным голосом: «Я больше не могу!», только тогда Северюте звала деда, но наедине с оставшимися пирожками она его не оставляла. Зато доставала бутылку наливки собственного изготовления и старую серебряную стопочку. Ведь когда-то она решила, что дед Йонас любит наливку, и стала делать наливку из вишен, слив и малины. И дед Йонас действительно полюбил бабушкину наливку, полюбил так же сильно, как ее же пирожки с яблоками. Ну а запивать глотком холодной, из погреба, наливки теплый пирожок – большего удовольствия для Йонаса и не существовало.