Екатерина Мельникова - Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться Страница 5

В зале я вспоминаю суть дела. Глядя в кожаную папку, вспоминаю имена присутствующих. Мне давно пора приложиться к рюмке, ведь сегодня за день я не сделал ни одного глотка, и мне ужасно жарко под черной мантией с манишкой, жарко от одной только мысли, что я в здравом уме, ведь это значит, что любая лишняя мысль не в тему, которая может прокрасться в уязвимую коробку подсознания, отзовется в теле страшной болью.

– Продолжается слушаться дело в отношении Веркеенко Анастасии Викторовны. – Зачитав имя с документа, я чувствую, как то, от чего я прячусь, течет по мне прямо сейчас вместе с капелькой пота по позвоночнику: имя подсудимой со страшной силой напоминает мне другое имя. Почему? Сходство – только в одной первой букве. – Суд выслушал свидетелей со стороны обвинения и рассмотрел предъявленные доказательства вины. Настя, может, дадим тебе слово? Ты не хочешь признаться в совершении преступления?

Видимо, моя внешняя оболочка и мой голос куда приятнее моих душевных внутренностей, она гораздо приятнее мыслей в моей голове, намного лучше моего самого сильного желания. Потому что бледная плачущая девочка меня не боится, я это вижу, она боится не меня, а того, что я скажу в самом конце, но судя по предъявленным мне доказательствам, я не смогу поступить по-другому. Факты говорят против нее. Следствие длилось почти год. Вполне хороший срок убедиться в том, что человека не подставили, что человек – убийца, вину могут смягчить только обстоятельства, но разрушить эту вину не сможет ничто.

Вина… она скребет меня изнутри когтями: сильнее всего хочется перегрызть ей горло, но ничего не в силах изменить факт.

Девочка кивает в сторону мачехи, на которую свою вину и сваливает. Это так же просто, как мне свалить любовь из своего сердца в чье-то другое, чтобы она теперь поиздевалась над кем-то другим, а я – отдохну. Вид и поведение у мачехи такие, что руки чешутся посадить именно ее, но никого нельзя посадить за слишком короткую юбку, за татуированную змею на шее, наглый взгляд и закатывающиеся глазки. Подсудимая выглядит скромнее женщины в короткой юбке, год назад у нее были веские причины убить того, кого она убила. Представьте, что человек длительное время клюет вас во все возможные на то места, издевается морально и физически, а потом вас накрывает, вы понимаете, что с этим пора что-то сделать, и…

Потом это приводит к тому, что я наблюдаю сейчас. Насте всего пятнадцать лет. Во время убийства было четырнадцать. Вины не признает. Я прошу адвоката выступить с речью. Уважаемый адвокат долго и заумно глаголет, прежде чем вызвать свидетеля защиты, а я за секунду потираю глаза, а затем виски. Мне некуда деть свои дрожащие пальцы. Чтобы скрыть нанесенную на кожу живопись, приходится постоянно контролировать рукава. Со всех сил стараюсь смотреть только на адвоката и сосредоточиться на его словах. Необходимо закончить это быстрее. Иногда время нужно остановить, нажать на паузу и остаться, насколько захочу, а иногда ускорить процесс, особенно судебный, нажать на ускорение и мотать, мотать, мотать до того кадра, где я на дороге, на байке, без шлема на голове, волосы рассыпаются и я лечу…

Язык у адвоката оказывается длиннее, чем шло предварительное следствие по делу, и совсем без костей. Через несколько минут длиною в вечность я слушаю последние реплики обеих сторон, и удаляюсь для принятия решения. В судейской комнате мне кажется, что я начинаю писать «Альбина» вместо «Анастасия». Не нужно этого делать. Нужно представить себя, парящим на мотоцикле над земными пробками. А лучше всего забить голову необходимыми статьями на то время, что я здесь, что мне и удается сделать после некоторой очистки своей головы с внутренней стороны. Я знаю, что мне нужно.

Я буду думать о Степе.

Эффект от самых ласковых ощущений в моей душе сказывается на всем, из чего я состою – мое тело, мой мозг начинают работать, мое сердце бьется в самом светлом ритме, кроме того оно растет. Я представляю, как меня обнимают руки Степы, и свет начинает проливаться отовсюду. Я представляю, что не устаю после работы, что готовлю суп, что Степа облизывает ложку и просит добавки, а затем я играю на гитаре, а он – на пианино. Я делаю все это, забыв думать об Альбине, и намного позже дома целую Степу на ночь, ведь я же не напился и не лег спать в семь часов вечера. Обо всем этом я думаю, впуская в свою грудь настоящее солнце. Мне удивительно быстро удается составить текст, как надо, и вернуться в зал для оглашения приговора.

– Оглашается приговор. – Провозглашаю я после рявканья Равшаны «Всем встать!» – Именем Российской Федерации. – Пока я перечисляю номера статей, воздух в зале потрескивается от напряжения. Дойдя до самого страшного, я чувствую, как напряжение в воздухе превращается в горе. – Меру пресечения оставить прежней. Приговор может быть обжалован в течение пятнадцати суток судом кассационной инстанции. Прошу садиться. – Заканчиваю я, сажусь, и тут на меня напускается старший брат Насти. Он вопит, что горло мне перережет, что у него за спиной две судимости (сразу видно по словарному запасу и наколке на запястье в виде паука, который «ползет» по решетке). Говорит, ему ничего не страшно, его не остановит даже то, что я собой здесь представляю, какое положение занимаю в обществе. То, что он мне, наркоману, как следует отомстит, он орет уже в руках охранников у двери в зал, откуда я приговариваю вынести его и арестовать. Моя рука разболелась ломать стол судейским молотком, потому что шум в зале никак не превращается в тишину.

Я перевожу дух и настраиваюсь на свой комментарий по поводу вынесенного приговора. Сделать это удается с большим трудом. Я досконально ошарашен тем, что этот незнакомый человек знает обо мне что-то личное. Что-то секретное. И опасное для моей карьеры.

Степа, 9 лет

Из класса Паштет выходит, как из трансформатора – напряженный на двести тысяч вольт, светло-песочные волосы будто попали под растяжку. Чем он недоволен до такой степени, что как будто бы только что вытащил пальцы из розетки? Ответ является передо мной сразу: я замечаю, как строго мой друг описывает глазами скачущую по коридору Кристину, словно у нее по одной пружине на каждой подошве. И я знаю, что последует за этим.

– Посмотрите, как этот Веник полы метет своей юбкой! Наверное, Ковтун попросил ее все коридоры прибрать. И она приклонилась перед Его Величеством! – ехидно подмечает Ярик, а слово «приклонилась» с особым напевом, когда мы оказываемся на достаточном расстоянии от своего класса.

Ребята проносятся мимо, обдавая нас гонимым одеждой ветром (это самый настоящий ветер счастья). Кристина тормозит и поворачивается к нам, ну и мы с Яриком тормозим со скрежетом, иначе врежемся в ее язвительную улыбку, в ее скалящиеся зубы, и попадем в плен ее огненно-рыжих волос, которые у нее ниже талии и полностью всю спину закрывают, как плед. Обычно Кристине заплетают косы, но сегодня она сменила себе имидж.

– Вы только посмотрите на эти патлы – ты что, с электрического стула слез? И меня зовут Кристина, Паштет. – Говорит она предназначенным только для идиотов тоном, для тех идиотов, которые еще слишком малы, чтобы осознать, что они идиоты. – Ты прямо как Буратино – глупенький, наивный и… деревянный!

Не знаю, жалеет ли Кристина о своих гнилых словах сразу или попозже, или она не пожалеет о них никогда, я-то точно жалею сразу, это ведь мне приходится обнимать Ярика сзади и удерживать, пока он пытается напасть на Кристинку, чтобы вырвать ей гланды.

– Я тебе покажу деревянного! Сама деревянная! – вопит он при этом, что усложняет мою задачу удержать в нем тигра, потому что когда Ярик орет, он становится сильнее и почти перестает быть тихоней. Мои руки обвивают его мощное тело, как страховочные тросы на каруселях. Думаю, моей страховки надолго не хватит. Паштет сейчас как кабина американской горки, летит неудержимо, то в самый низ, то в самые верха. Дедуля говорит, что я крепыш. Если я – крепыш, то Паштет в таком случае – терминатор.

– Встретимся на Точке. Дохлячок. – Кидает Кристина через плечо и скрывается на лестнице.

Сила в Паштете приумножается, достигает на мгновение красной отметки, но он вдруг успокаивается, бормоча под нос что-то, чего нельзя напечатать в сочинении, но можно написать на заборе перед домом физрука. Говорю ему, чтоб он не парился, Ярик-то знает, что он не дохлячок, а он заливает что-то про нового «классного», который уже не кажется ему таким классным.

– Забудь. Пусть себе глазеет. – Добавляю на улице, где мы вдыхаем летний воздух со сладким вкусом тополей, вспоминая всеобщую любовную сцену по отношению к новому учителю на первом уроке и всех других, когда у девок вместо глаз выросли сердечки. – То есть я согласен, что Веник пыжилась сильнее всех, но… Она что, – шепчу я, притискивая плечо к плечу Ярика, – она нравится тебе?