Алексей Астафьев - 9+1 Страница 5

Внезапно семечки стали то уменьшаться, то увеличиваться в размерах, словно они задышали…

Ψ

…Ко стоял посреди сюрреалистичного дикого места. Утопию замысла подчеркивала бензоколонка и один единственный шланг с 92 бензином евро-категории. Шланг в руках у Ко. На сырой земле, как будто покрытой черной плесенью и серой пылью стояла четырнадцатилитровая канистра, в которую медленной тонкой желтой струйкой стекал 92-й. Тягомотина страшная, но что поделать – миссия требовала исполнения. Кем была поставлена такая занудная задача неизвестно, но присутствовала немая безальтернативность, а стало быть – лучше молчок… Как только уровень в канистре достиг максимальной отметки, неизвестно откуда появился неизвестный же мужчина южной наружности. Он был похож на пятидесятилетнего Митхуна Чакраборти. Глаза его насквозь пропитались усталостью переходов и тоской по Родине. Казалось, он и сам не знал, как занесло его в этот далекий сердцу край, но видно было и то, что силы мириться и торговаться со своей путеводной звездой у него давно на исходе. Белки Митхуна растрескались кровяными бороздками, и словно отдаваясь во власть некой сокрушительной покровительствующей сути, разрешили опылить себя желтым налетом. Этот налет как бы сдерживал от окончательной погибели, но взамен арендовал рулевое управление в свои руки. От этого у Митхуна никогда не прекращалась страшная жажда. Он поднял оранжевую пластиковую канистру с надписью «14L» над головой и за несколько секунд осушил ее, а после аккуратно передал Николаю.

Ко смотрел на странника и испытывал смешанные чувства до тех пор, пока последнему не позвонили. Разговор в основном крутился возле выпитого бензина, на другом конце провода советовали немедленно обратиться к врачу. Ко в свою очередь предложил опорожнить желудок, пока не поздно. Лицо Митхуна, меж тем приобрело роковую болезненность и смертельно осунулось, обнажив на обеих щеках по одинаковой язвенной болячке. Чакраборти вопреки настоятельной просьбе Николая не спешил переходить к очистительным процедурам и продолжал неспешный диалог по мобильному телефону на неустановленную теперь уже тему с так и не прояснившимся собеседником.

Как странно, – думал Коля, – почему же этот южанин не падает и не умирает? Мне бы и четырнадцати литров воды хватило, чтобы отправиться в последний путь, а тут…

И тут Ко перешел на следующий уровень.

Его руки были в карманах, ноги в резиновых сапогах, но, несмотря на это и те и другие неприятно мокры и холодны. Вдобавок ко всему он находился в захолустном сыром месте, но захолустном лишь настолько, насколько это возможно с убегающей в неизвестность и как обычно в двух направлениях железной дорогой. А самое неприятное было в том, что у него за спиной тянулись какие-то мутные и недостойные дела. Установить первопричины, и отследить всю цепочку спуска по наклонной было невозможно. Такая данность. Такие условия. Плюс ко всему, и это, пожалуй, самый отвратительный плюс – Ко угнетало непобедимое прогрессирующее похмелье.

Из жиденькой рощицы как бы нехотя, по великой обязанности выскользнул небольшой состав из локомотива, глухого вагончика и открытой платформы, напоминающей ископаемую баржу. На платформе копошилось несколько человек, среди которых Николай узнал свою старую знакомую Светку. Как-то сразу стало понятно, что направление пути ему подходит. И он ухватился за ускользающую возможность и запрыгнул на песчаный, прогретый чужим солнцем стан.

Третий уровень.

Коля заходит домой и перво-наперво снимает сырые носки, натягивает колючие шерстяные и переобувается. Дом совсем не тот, который мил душе и разуму. В этом доме он проживает с укоряющей одним своим присутствием матерью. И дело тут совсем не в том, что мать несносна, мать как раз таки наоборот – большая умница и миротворец. Но раз Коленька оказался здесь, то провокационные причины должны находиться опять-таки за пределами уважения и достоинства. И мать своей чистотой выжигает по живой еще совести Ко, словно серебряным распятием по утратившему образ телу вампира.

Ко как можно скорее жаждет переодеться в сухое и теплое и слинять, и ожидает назидательного сопротивления со стороны матери. Но вопреки ожиданиям, мать говорит что-то спокойное и расслабляющее и вместо того чтобы препятствовать помогает собраться в нужную форму, выдает карманные деньги и отпускает. Похмелья ведь на третьем уровне никто не отменял. Коля в легком недоумении, он чувствует излишнюю колкость шерсти на босых ногах и, пользуясь мирной реакцией материи, доброискательно подумывает о смягчающей прослойке хлопка, но прикинув, ставит эту процедуру в разряд сложных и ретируется в теплом, но неуютном настроении.

9. Жизнь вторая. Территория нынешнего Аравийского полуострова (тогда часть материка). Х век до н. э. Женщина

Я родилась в жаркой, богатой солнцем, фауной и флорой обстановке. Где-то не так далеко от экватора. Нашу семью, вернее, наши семьи в ту пору отличали полигамные отношения. Мужчины могли иметь до двадцати жен, а жены – до двадцати мужей. Несколько десятков подобных семей образовывали племя. Сотни племен соединялись по однокоренным критериям в род, а десятки дружественных родов объединялись в лагерь, который в итоге мог насчитывать триста тысяч голов. В одном из таких, кишащих жизнью и смертью человеческих пристанищ я появилась на свет. Кроме меня в этот день родилось еще восемь девочек. По стечению суеверных обстоятельств, день нашего рождения стал днем рождения девочек, которых по достижению восемнадцатилетия надлежало принести в жертву богам. Подобная дань богам считалась в высшей мере почетной и героической. Много веков назад наши всезнающие жрецы выявили безусловную непреложность реализации жертвенного ритуала. Уж не знаю – как им это удалось понять? Да… были же люди раньше, настоящие исполины духа и гиганты разума! Они же разработали деликатную и удивительно эффективную программу подготовки души и тела к жертвоприношению. Программу воспитания запускали с самого раннего детства (с 3—4 лет) и проводили до великой Жертвы. Страхи и сомнения в ожидании запрограммированной кончины обрабатывались мягко и снимались убедительно. Смерть с годами становилась торжественной и привлекательной. Я слышала, что в других лагерях, где-то далеко-далеко от нас, жертв выбирают накануне обряда и без всякой тренировки – какой ужас, какие злобные и бессердечные нравы! А в некоторых – якобы убивают новорожденных младенцев! Вопиющая дикость!

Едва я успела вкусить необъятную прелесть жизни в бесячих играх и разномастных светопреставлениях, как мне открылась чудовищная истина скоротечности всего сущего. Мой любимый нянька Берука-гхи из недотепы-клоуна теперь все чаще превращался в некоего тайного советника, раскрывающего секреты мироздания.

– Пойдем-ка в тенек, я открою безвременную быль.

– Но меня ждет мама, я должна работать, она будет гневиться.

– Не переживай. Теперь все будет иначе, Гадуй. Отныне твоя жизнь находится под присмотром старейшин и самого Махиры. Идем же скорей.

– И что? Мне больше не нужно трудиться как раньше?

– Не нужно, здесь понадобятся совсем другие усилия.

Мы спустились по деревянной лестнице в песчаный зал с каменистым полом. Берука взял факел и провел меня в прохладную комнатушку, в которой мы улеглись в подвешенные гамаки.

– Давным-давно наши далекие-предалекие предки бросили вызов законам природы. Они сохранили жизнь девяти девочкам, родившихся при таких же обстоятельствах, как и ты. Через четыре дня случилось ужасное землетрясение, умертвившее почти всех поселенцев. А случилось это потому, что одной из жертв должна была стать дочь вождя. И он, наделенный абсолютной властью, взял на себя смелость перечить богам. С тех пор никто и никогда не пытался оспорить участь избранных девственниц. Последний раз костер судьбы разжигали сто семнадцать лет назад.

– Берука, ответь мне по правде, что будет, когда я умру?

– Умрет лишь твое тело, оно как негодная одежда будет выдолблена из жизни, а ты, то есть та любопытная и, между прочим, истинная часть тебя, что задает мне этот вопрос, будет пребывать в целости и невредимости и наслаждаться могущественными дарами и упиваться возможностями богов.

– Вот это да! А откуда тебе это известно?

– Как называют меня люди?

– Берука-гхи

– То-то же. Так поверь мне, Гадуй.

Так шли года.

Отчаяние неизбежной смерти тела оттенилось непроницаемой интригой бессмертия души. Животный инстинктивный страх свободомыслия с каждой полной луной высвечивался настолько интенсивно, что немедленно самовозгорался и исчезал, оставляя вместо себя умиротворяющую негу.