Гвейн Гамильтон - Моя жизнь с русскими. Или Свой среди чужих Страница 5

И мы, наконец, поссорились. Лопнуло терпение, когда она начала поносить Достоевского.

– Вы должны радоваться, – говорю, – а не поноситься, – говорю. – Радоваться надобно, что именно такие к вам и приезжают иностранцы. А то могли бы и приехать другие, менее такие интеллигентные.

– Да, только этого не хватало! – кричит она, – будто и не хватает своих нытиков интеллигентов! Еще и надо импортировать из-за рубежа! Скажу тебе вот что, мальчик, в России нет места для интеллигентов.

На этом ссора и кончилась – сама угасла так же быстро, как и вспыхнула. Не знаю, какие там были истинные причины криков, может, устали, бывает же – ссоришься и понимаешь, что глупость.

Уехал я в конце концов из этой квартиры. Переселился туда один мой друг, американец. Не говорил по-русски совсем, и все было нормально. Говорил, что она первое время приходила часто, а потом перестала.

Биг Бэн

Если надо почему-то с людьми знакомиться, я советую это делать с британцами. Такие, в основном, правильные, легкие в общении, приятные наедине и в больших группах. И Бэн был таким. Высокий, улыбчивый, в очках, с британским чувством вины перед всеми. До грани нервного срыва любил русскую культуру – как идею. Так сильно ее любил, что выработался такой у него нервный тик – каждые несколько минут смотрел на шикарные часы, которые подарил отец до отъезда.

Я обрадовался, встретив его. Говорили мы практически на одном языке. Слушали практически одинаковую музыку. И так далее. Стало немножко легче в чужой среде.

Профессор русского языка, который обучал Бэна, увидев у него экстремальное возбуждение по поводу культуры, считал важным предупредить его перед отъездом: не ожидай многого от России – и ты не разочаруешься сразу. Кроме этой фразы, больше из своих курсов Бэн ничего не помнил.

Не знаю, что видели во мне, но считали важным обучить выражению, единственному, которое я запомнил, и которое впоследствии очень пригодилось: «Вы не выходите на следующей?»

Вот с этими двумя предложениями мы вступили в новую среду обитания, чтобы вместе все разузнать. Гуляли вечером. Объяснил он мне, какие у него были две цели в жизни: найти девушку с грустными глазами, которая любит русский язык так же безнадежно и неумело, как он, и прочитать Робинзона Крузо на русском языке. У меня подобные цели тоже были, только немножко отличались в деталях.

Он жил на Петровско-Разумовской в квартире с тараканами, а я – на Тимирязевской напротив гостиницы «Молодежная».

Гуляли, подгоняли друг друга вперед, каждый хотел преуспеть лучше другого, типа конкуренция – кто первым нормально заговорит. Что-то слышали в разговорах и стремились это сразу употреблять в речи, опережая друг друга, иногда еще не совсем разобравшись в том, правильно ли расслышали или поняли. К примеру. Московский вечер, зажигалку забыли дома. Увидели девушку в подворотне. Вот местный человек, будем практиковаться. Он добежал первым.

– Простите, пожалуйста, – говорит задыхаясь, – Вас нету, огонь?

И девушка, похоже, не совсем догадалась, что хотели. Подумала что-то другое, милая. Испугалась, бросила в нас свой пакет и убежала. И мы, мягкие люди, тоже испугались, поняли, что девушку нечаянно испугали. Переживали, кинулись за ней, чтобы извиниться, но она бежала быстро.

– Девушка, – кричали, – мы не хотели, извините, мы вас сейчас поймаем, и вы поймете, что мы хотели.

Короче, еще не могли объясняться адекватно. Было очень неловко внутри.

Месяц не гуляли в районе, работали в Подмосковье.

Там тоже были девушки. Одну местную девушку привлек Бэн своим ростом (у нее самой были очень длинные ноги), и она ему написала записочку, и попросила кассиршу в единственном магазине деревни передать ему. Только в тот день была моя очередь всякие нужные бутылки купить, и кассирша передала мне. Я понял по обращению к «очень высокому во всех смыслах, не дурной внешности джентльмену», что имелся в виду Бэн, и передал ему записочку с завистью. Назначалась тайная встреча после девяти, возле разрушенного храма.

Конечно же, пошел он, и его не было два часа. Когда пришел, у него морда была красная. Не хотел говорить:

– Она, говорит, не пришла. Я ее все это время ждал. Неловко было уйти, вдруг она придет – мне было бы совестно.

Через два дня пришла еще записочка: «Извини, высокий, красивый иностранец. Я не могла прийти. Давай сегодня в то же время, на том же месте». Конечно же, он пошел. И опять пришел с пустыми надеждами.

– Ну, смеются, – говорит, – над дураком идиотским.

Может, так и было. Зачем, я не мог понять, ведь он действительно был такой рубаха-парень и очень добрый – зачем над таким издеваться?

Вернулись в Москву и снова начали гулять. Был киоск на Петровско-Разумовской (возле рынка), там покупали диски, пока не сгорел. В нем работал мальчик старательный. Мы просили одно, и он нам давал другое. Попросили Роллинг Стоунз, а он нам – квартирник Цоя. «Попробуй, – говорит, – ништяк. На фиг, – говорит, – Стоунз». Другой раз попросили Пистолс, а он дает Башлачева и «ништяк» говорит, «на фиг».

И жизнь текла.

– Никогда, – говорит Бэн, – не уеду, я так счастлив здесь. Такая музыка. Такие люди. Такие пирожки, такая Балтика, такое все!

И действительно. Так хорошо себя чувствовали, может, в первый раз в жизни.

Последний раз в жизни пошли на рынок пирожки покупать, и Янки диск подал. Такой ништяк, что Бэн забыл собственное имя на фиг. Послушал диск Янки, заплакал и уронил на пол книгу Робинзона. Когда узнал, что ее больше нет в этом мире, он был безутешен. Совпало это с началом нового учебного года, и он уехал в Питер, а я – в Волгоград. Он был не в настроении, и мы не прощались.

Год не виделись. Я переехал в Москву, и он принял решение вернуться в страну предков, но сначала в Москву, со мной нормально досвиданкаться. Я встретил его на трех вокзалах. Изменился он, маленько. У него были новые очки и на руке отсутствовали часы шикарные. Объяснялся по-русски уже ничего себе. Стал еще более мягеньким. Сказывалось это в его речи. Видно, что кроме всего прочего, открыл для себя «мягкий знак». И хотел он все смягчить.

Купили мы «бульки» в булочной, или, как он говорил, в «бульошной». И в киоске «бутыльки» «Бальтики». Гуляли, и он мне рассказал про то, как устроилась жизнь в северной столице. Вообщем и целом – не плохо. Жилье получил достаточно центральное, возле сенного рынка. Там и потерял часы.

– Напали на меня ночью, – говорит, – когда у меня все расслабилось из-за прекрасного вечера и больших хлопьев снежных. Падали они, сукины дети, прямо как во сне. И разбили очки и руку. Надо было носить гипсовую повязку и купить новые очки. А так, вполне прилично устроился. Иглу посмотрел. Люди делятся в две категории, но не на тех, которые на трубах сидят и которым деньги нужны, а на тех, которые признают, что у них тараканы есть, и тех, которые страшно возмущаются и говорят, типа, «не у меня, я не грязный». Прикинь, из всех моих студентов примерно ровно половина говорила одно и половина – другое. У тебя в Волгограде тараканы были?

Были, конечно. И я тоже не считал себя грязным. Были такие большие, что боже упаси.

– А что, говорю, ты уезжаешь? Ты же собирался навсегда остаться?

– Знаешь, говорит, я и до сих пор хочу, но не могу. Вполне ладно начал существовать в Питере, но что-то не так. Идя по улице, не чувствую себя вполне расслабленно. Ходить вечером боюсь, самую малость. И это страшно. Раньше такого не было. Не знаю, с чего бы это так случилось.

Один мой студент, парень нашего возраста, пригласил в ресторан. Молодой парень, с мускулами, так что, если надо было бы идти домой после заката, Бэн мог бы не бояться.

Сидели мы все вместе за столом и пили пиво. Девушка какая-то пришла с этим студентом, и он выделил ей все внимание, что, в принципе, объяснимо. Только, нам было неловко разговаривать между собой на английском, потому что она не говорила, и хотя они на нас вроде не обращали внимания, все же неправильно. Время от времени он к нам тоже поворачивался, рассказывал какие-нибудь малость некорректные анекдоты про прапорщиков и девушек. Так что мы тоже пытались на русском, и Бэн по течению некоторого времени начал немножко пьянеть, стал более раскованным, хохотал после анекдотов из чувства доброжелательности, хотел объединить весь мир любовью и всех, кто сидел за нашим столом. Начал он к ним обращать свои мысли тоже.

– Друзья, говорит, дорогие друзья. Слушайте, я хочу с вами теперь поделиться своими мыслями.

– Заочно, – проговорил сквозь зубы мой студент, так, чтобы только девушка услышала, и повернулся к ней, издеваясь выражением лица.

Бэн не расслышал и слишком сердечно хотел говорить, чтобы полностью понять.

– В России, – говорит, – писатели всегда были пророки, глашатаи. Слушали тех, кто раньше говорил, и отвечали, иногда соглашаясь, а иногда нет. У нас это не так. У нас самые великие писатели пытались просто говорить хотя бы какую-то, хотя бы малюсенькую, – Бэн показывал пальцем, какую малюсенькую, глаза горели любовью, – истину. Есть одно исключение, ну два. Это Шекспир, чуть-чуть, и Даниэль Дефо, писатель Робинзона Крузо. Только они обнимали истину всеми своими руками и говорили, как русский писатель, русским масштабом. Представьте тогда, каково читать Робинзона Крузо на русском языке! Русский масштаб, с английского оригинала! Хотя, ну, вы, вообщем-то, русские, – растерялся он.– Вы читали Робинзона Крузо?!