Сергей Зенкин - Листки с электронной стены. 2014—2016 гг. Страница 5

Во-вторых, как деловая необязательность, безответственные и лживые обещания, которые раздаются тем более легкомысленно, чем хаотичнее общественная жизнь, чем больше в ней реальных или искусственно создаваемых факторов форс-мажора, позволяющих не держать слово. В нашей стране их, видимо, особенно много, или, по крайней мере, они имеют некую специфику. Здесь приходится сравнивать уже не только слова, а действия – например, процессы, ведущие к банкротству, и поведение в ситуации банкротства в разных странах.

В-третьих, как бытовое вранье, которое может служить защитным рефлексом. Оно объясняется не только страхом советских людей перед репрессиями, но и их массовой депрофессионализацией, низкой квалификацией – особенно среди работающих в сфере администрации, где чаще всего приходится объясняться и делать ответственные заявления. Для человека, занимающего не свое место, говорить правду значит быстро разоблачить собственную некомпетентность. А ложь дает ему иллюзорную свободу – можно выбирать, что соврать, тогда как правда всегда одна, и ей приходится подчиняться. Такие люди лгут не только тогда, когда нет прямой необходимости в правде, но порой даже тогда, когда она есть, когда правда была бы им выгодна, – лгут просто по животному инстинкту заметания следов. Как говорил один современный публицист, «люмпен считает, что от всего можно отовраться», а люмпен – это как раз и есть непрофессионал.

И, в-четвертых, как политический цинизм, когда всех «чужих» изначально считают (по собственному образу и подобию) беспринципными лжецами и тем легче, легковернее сплачиваются вокруг «своей» власти, о недобросовестности которой тоже вообще-то хорошо знают. Это, очевидно, самый злокачественный по своим последствиям тип общественной лжи – архаизация политического сознания, непонимание и неприятие просветительского универсализма и «общечеловеческих ценностей». Это даже не «реальная политика» в духе XIX века, это еще более примитивное состояние, где нет и сколько-нибудь ясного представления о собственных ценностях, собственной идеологии, которую можно было бы распространять и навязывать другим (будь то, скажем, то же Просвещение, коммунизм или ислам). Все лгут, потому что правды вообще нет, и если мы сражаемся с «чужими», то не за правду, а всего лишь за «своих». Реальная борьба за действительные интересы рассматривается при этом как игра в «геополитику» на диване у телевизора, и это оборачивается беспрецедентным, вероятно никогда не существовавшим в истории варварством, бескультурьем.

Психоанализ по Хичкоку

16.10.2014

Осталось, наверно, уже немного фильмов Хичкока, которые я не видел, но иногда все еще бывают радостные открытия. Вот, например, фильм 1945 года «Зачарованный» (The Spellbound).

По сюжету – довольно обычный для Хичкока детектив, когда расследующий сам становится (как в «39 ступенях») объектом полицейского преследования. Но в этом фильме все расследование идет в форме психоанализа, вплоть до разоблачения убийцы, который тоже психиатр.

И это очень любопытный психоанализ. Он лишь отчасти серьезен, над ним весело подшучивают: «зачем начинающий психоаналитик должен сам пройти курс психоанализа? – чтобы проверить, в своем ли он уме…» Его ведут два профессионала – симпатичная барышня в очках для солидности (Ингрид Бергман) и ее учитель, смешной встрепанный доктор Брюллов, чья фамилия отсылает одновременно к Германии и к России: как можно догадаться, он эмигрировал, спасаясь от нацистов подобно Фрейду, а играет его русский актер Михаил Чехов. В этих двух докторах все слегка двоится, не совсем соответствует собственному стереотипу.

В хичкоковском психоанализе нет тяжко-фатальных объяснительных моделей, придуманных Фрейдом и применимых ко всем и каждому словно первородный грех, – никакого родительского коитуса, никакого эдипова комплекса. Главный герой, объект анализа (Грегори Пек), страдает неврозом из-за случайных, совсем не фатальных душевных травм: в детстве по неосторожности стал причиной гибели своего брата; на войне еле спасся из горящего самолета; проходя психоанализ, оказался свидетелем убийства своего аналитика и в результате переноса взял на себя не только убийство, но и личность самого убитого, отправившись вместо него руководить психиатрической клиникой…

Психоанализ по Хичкоку – какой-то«легкий» психоанализ, в нем нет роковой сексуальности, и развивается он тоже легко. Как часто в детективах Хичкока, не столь важна мрачная истина (иногда убийца известен с самого начала, как в«Веревке»), сколь увлекательная игра ассоциаций и метафорических подмен, которыми она зашифрована. Ее расшифровка подобна плетению художественной ткани, то есть детективная тема фильма однородна системе его визуальных мотивов. Расследование сродни искусству, а психоанализ – сюрреалистической поэзии. Что сны главного героя декорированы картинами Сальвадора Дали – это очевидно, да еще и специально отмечено в титрах; но не все, возможно, замечают, что сцена, где героиня спускается в гостиную и видит своего учителя, безжизненно распростертого в кресле, – реминисценция из сюрреалистического фильма «Полуденные сети» (1943) украинской эмигрантки Майи Дерен: у Дерен в кресле был настоящий труп, а у Хичкока человек, оказывается, всего лишь задремал.

Такова освобождающая сила этого поэтического психоанализа: конфликты разряжаются, ужасные подозрения рассеиваются, и даже финальным катарсисом становится не столько самоубийство разоблаченного преступника, сколько обрамляющие его сцены любовного единения двух главных героев. Их любовь уже никакому психоанализу не подвергается – чего там анализировать?

Глядя из Парижа

29.11.2014

В Париже вышел на экраны новый фильм Мишеля Хазанавичюса – «The Search» (так, по-английски, – возможно, потому, что это ремейк старого голливудского фильма о послевоенной Германии).

По сравнению с изобретательным «Артистом» того же режиссера этот фильм визуально скуден, и жанр совсем другой – вместо ностальгической комедии про Голливуд 30-х годов мрачная история недавних времен, второй чеченской войны 1999 года. Основное действие, в котором сотрудницы гуманитарных организаций из Европы, работающие в Ингушетии, помогают найти друг друга двум чеченским беженцам – мальчику и его сестре, – недостаточно драматично, и его пришлось дополнить почти не связанной с ним по сюжету историей русского солдата, жертвы и орудия военного насилия. Насилие показано детально и беспросветно, оно одновременно и бессмысленно и организованно, спускается вниз по команде, и несколько раз названо имя человека, стоящего наверху этой лестницы, – в тот момент новоназначенного премьер-министра России.

Смотря фильм, инстинктивно ловишь мелкие ошибки – скажем, солдаты, отдавая честь командиру, снимают головной убор. Или не совсем безобидные исторические умолчания: сообщая об обстоятельствах войны, титры не упоминают поход Басаева на Дагестан, с которого начались боевые действия. Зато русский мат воспроизведен обильно и правдоподобно.

Для русского зрителя фильм, конечно, тягостен, а хуже всего сознавать, что его художественные недостатки перекрыты и едва ли не оправданы дальнейшим развитием нашей политики, которое еще никто не предвидел осенью прошлого года, когда Хазанавичюс снимал свой фильм в Грузии. Не нам теперь его судить – лучше на себя обратиться.

Вообще, встречи с французскими друзьями и коллегами оставляют непривычное впечатление: люди осмотрительно избегают говорить о политике, опасаясь неадекватной реакции с твоей стороны, зато, убедившись, что реакция адекватная, сразу резко оживляются, начинают травить анекдоты про того бывшего премьер-министра и так далее. Некоторые, правда, пытаются входить в положение, брать на себя часть вины – это мы, мол, недоглядели, позволили вам дойти до такого…

Не радует все это. Разговаривая со старой знакомой, говорю ей: «Чувствую себя приехавшим из зачумленной страны». – «Да, ее теперь никто не любит», – подтверждает она.

Статус русского языка

1.01.2015

Давно собирался рассказать о своем разговоре с украинской коллегой, состоявшемся не «у нас» и не «у них», а в третьей стране. Обычно я избегаю высказываться публично об украинских делах (только о российской политике в отношении Украины), потому что наблюдаю за ними слишком издалека; но один эпизод разговора запал в память и не дает покоя.

Моя знакомая осуждает российскую агрессию, однако украинский национализм ей тоже антипатичен и раздражает. Скажем, в ее вузе не только преподавание ведется исключительно на украинском языке, но даже в нерабочей обстановке нельзя было говорить по-русски, могли настучать начальству. «Теперь, конечно, этого больше нет». – «Теперь – значит после революции?» – уточняю я. – «Ну да», – подтверждает она и продолжает говорить о чем-то другом.