Вероника Киреева - Это же надо! Сборник рассказов Страница 5

За это и спасибо и партии и правительству!

Прогрессивное общество

Все мы живем в материальном мире. В мире вещей, так сказать. И это правда. Куда ни глянь, всюду вещи какие-то. А у нас шкафы не закрываются, антресоли забиты и из ниш всё вываливается, прямо на голову. А меня это нервирует.

Я сразу кричать начинаю, что выкину на помойку всё. Так, а мне стыдно! Я даже людей не могу домой пригласить. Это ж ни присесть, ни выпить. Кругом одно мещанство и чуждое нашему времени накопительство. А ведь никто у нас в стране этим не занимается.

Всех только одна единственная мысль интересует, каким курсом мы пойдем к победе коммунизма, и как коммунами жить будем. А жена моя об этом не думает, и каждый вечер жалуется, что ей нечего надеть. Прям до слёз дело доходит. А я как муж, как глава семьи, и просто, как гражданин своей страны пытаюсь ее вразумить.

– Элеонора, – говорю, – ты посмотри вокруг, посмотри! Всё советское человечество стремится к одному единому состоянию, когда все мы будем одинаково жить, думать, понимать.…

– Аркадий! – плачет жена. – У меня воротник песцовый моль съела, что делать?

– Элеонора! – взываю я. – Как же ты можешь о воротнике думать, когда такие перемены грядут? Мы, можно сказать, вступаем в новую эру, когда все материальные вопросы будут решены и перед человеком откроются новые возможности для духовного роста и развития

– Не может быть! – удивляется жена.

– Мы не будем думать о еде или одежде, или о новой квартире, – восторженно говорю я. – Об этом позаботятся наша партия и правительство. Единственное, к чему мы устремимся, это изучение космического и околоземного пространства, освоение природных ресурсов и новые, передовые достижения в научных и других индустриях….

– Не могу поверить, – не верит Элеонора. – Неужели я не буду думать о платьях? А как же шляпки, чулки, перчатки?

– Не знаю, будут ли чулки, – я на мгновение задумался, – но всё остальное будет. Причём, всё общее! Но именно в этом и заключается весь смысл, вся идея нового прогрессивного общества! Мы сможем доказать всему капиталистическому миру, что жизнь человека может быть счастливой и без денег.

– Ну не знаю, – вздыхает Элеонора. – Без денег я буду очень и очень несчастна!

– Вот-вот! – выкрикиваю я. – А мы создадим такое общество, в котором не будет никаких денежных знаков. Все материальные блага будут распределяться по коммунам и, скорее всего в одинаковых коробках из-под сайры.

– А как же мои замшевые сапоги? – взволнованно спрашивает Элеонора. – Я их почти не носила…

– И хорошо! – восклицаю я. – Их будут носить другие женщины. В этом-то и заключается настоящая жизнь, Элеонора, в которой нет этой нелепой привязанности к вещам, нет этой постыдной, унижающей человеческое достоинство зависимости от материального мира…

– Мне нужно продать свои сережки, цепочку и кольцо, – спохватилась Элеонора. – Я не смогу, Аркадий, не смогу отдать их другим женщинам. Я им уже отдала свои сапоги. А они, между прочим, почти новые!

– Элеонора! – призываю я. – Ты думаешь только о себе и своём имуществе! Но в нашем обществе ты, наконец, освободишься от этих оков материализма и раболепного поклонения предметам роскоши!

– Я придумала, – радуется Элеонора. – Я всё, всё продам, и у меня ничего не будет. Ни-че-го! Только деньги!

– Можешь их сразу выкинуть, – говорю я. – Ничего покупать и продавать в нашем новом прогрессивном обществе не будут.

– Как же мы будем жить? – пугается Элеонора.

– А вот так, – говорю я. – Мы будем двигаться одной колонной к освоению новых, еще не освоенных пространств, к постижению человеческого уникума и процессуале инфоруума.

Жизнь вечная

Хорошо всё-таки жить, мужики! Да еще когда рядом жена, да такая, что душа веселиться и сердце радуется! Смотришь на нее и понимаешь, что ради нее ты на всё готов. И в огонь прыгнуть и в воду, и даже домой после работы придти.

И для нее это солнце светит, и дожди грибные идут. И цветы для неё все на поле и звезды на синем небе. Я так смотрю на Алену и хорошо мне. И никого кроме нее не надо! А она сидит себе, тихонько, то занавески какие-то шьет, то носки вяжет, то салфетки на трюмо.

Потом почувствует взгляд мой на себе, шить перестанет и сидит на меня смотрит. Будто понять пытается, я это или нет. И вот так друг на друга мы смотрим. И молчим. Я потом вспоминаю, что спросить что-то хотел, и не могу даже вспомнить что. Забыл. И Алена моя тоже что-то сказать хотела, и тоже забыла.

Да и к чему все слова эти? Лишние они. А потом я пойду и дело себе найду, а Алена снова за занавески примется. И так весь вечер мы можем смотреть друг на друга и ничего не говорить. И что мне с такой женой не жить? Да я всю жизнь с ней прожить готов, прям до смерти до самой. Я бывает так и говорю ей.

– Алена, – говорю, – я с тобой до смерти до самой прожить хочу! Всю жизнь!

А она на меня смотрит как косуля, и чуть от счастья не плачет.

– И если умирать вдруг придется, – продолжаю я, – то сначала я, а потом ты.

– Мы не умрем, Витюша, – вдруг шепчет Алена. – Мы с тобой вечно жить будем.

– Алена, – говорю я, – да все умирают, родная моя! Все! Это только в кино в индийском живут и танцуют, а в нашей стране Алена живут и умирают.

– Нет, Витенька, – шепотом говорит она и ее глаза начинают блестеть от слез. – Мне еще бабушка моя Екатерина Афанасьевна говорила, что люди сотворены Богом и они как Бог вечны.

– А мне почему-то говорили, – усмехаюсь я, – что человек Алена от обезьяны произошел. Ты же сама видишь, как мы похожи и повадки и всё у нас одинаково.

– Витенька! – она стала всматриваться в мое лицо. – Ты нисколько не похож на обезьяну. Ты совсем другой,

– Неужели? – а мне непонятно, что она выдумала-то? Обезьяны мы, да еще какие!

– Твои глаза, как небо ясные, – вдруг шепчет она. – Я в них смотрю и вижу свет. Твоя душа как лань прекрасная, как летний дождь, как белый снег.… А в сердце добром столько нежности, как в травах утренних росы, как в солнце ласки, как в подснежниках живой небесной красоты. Какая же ты обезьяна, Витюша?

А я тоже вдруг подумал, что ничего общего.

– Аленушка, – говорю, а у самого что-то защемило внутри, так сладко-сладко растеклось. – Давай, – говорю, – будем долго-долго жить. И не будем умирать!

– Давай! – говорит она. – Я с тобой всегда буду, Витюша. Всегда-всегда!

– Правда? – радуюсь я и обнимаю её крепко-крепко, прям со всей силы.

И верится мне, мужики, что жизнь-то и вправду вечная.

Концерт

Бывает же такое, что и здоровье не подводит, нигде не колит, не болит, и дело в руках спорится, и жена весь день улыбается, пироги печёт, песни поет. И дети бегают, бегают, потом подбегут и на колени сядут. И сидят.

И солнце как-то по-особенному светит.… А я сижу, и нет бы, рассмеяться мне, или в пляс пуститься от радости, или сказать что-нибудь такое проникновенное, чтобы слезы от счастья навернулись. Или к жене своей кинуться, руки её в муке расцеловать.…

Нет же. Сижу я и с места со своего не сдвинусь. А потом жалею, что вот так, живу себе, живу и вроде бы на работу хожу, а душа почему-то не радуется, не смеётся… Что с ней? А так хочется человеком себя почувствовать. И плакать и смеяться, и не прятать свои слабости.

Наоборот, пусть все о них знают! Пусть видят, что человек перед ними. А ко мне все привыкли уже, что одинаково я на всё реагирую. То есть не реагирую совсем. Бывает, на работе все переругаются, а я стулья соберу молча, будто и не было ничего.

Или в столовую все бегут, спотыкаются, будто гарнир сейчас закончится, а я иду, и на стены смотрю. Что у нас на них, какие объявления? Может, думаю, фамилия моя где написана, может, благодарность выражена.

Или зарплату нам выдадут и все от радости чуть ли не пляшут, а я сяду себе и сижу под знамёнами, думаю, как прожить? Чтобы и сапоги Верке купить и колбаски, и какую копейку на отпуск отложить. Хоть раз в году на море посмотреть, на чаек…

А тут к нам концерт приехал. Мы в актовый зал пришли, сели, и сидим, ждём, когда, наконец, на сцене кто-нибудь появиться. А мне домой охота. Что мне на их концерт глядеть, когда у меня дома жена есть. К тому же она тесто замесила, к вечеру говорит, пирожков напеку.

В общем, не выдержал я и стал к выходу пробираться. А народ с утра стульями кидался, а тут вдруг культуры захотел. Чтоб пели ему и стихи читали. Вышел я тихонько из зала, а на встречу мне культмассовый сектор, Семён Петрович с пышной такой дамой. А дама не с нашего завода, перчатки до локтей прям до самых и лицо в пудре.

– Виолетта Евгеньевна, – говорит культмассовый сектор, – это же какая радость для всего нашего рабочего класса! Последний год пятилетки, сами понимаете, силы на исходе, нервы на пределе, а тут как раз вы со своими музыкальными номерами! Как кстати!