Александр Волков - Комната одиночества Страница 5

Грузин застыл на полуслове, как тот кролик, которому только что в вену протолкнули порцию морфина. Раскрыл мужик рот, будто подавился, и взгляд стал тускнеть на глазах. Весь стал съеживаться, как мумия, сереть лицом и медленно, вроде как в шутку, заваливаться к окну, на котором базировались мухи.

Первая мысль у меня была правильная: «Инфаркт!». Вот грузин подвис головой и взгляд его остекленел. В общем, настало мое время. Я поднял панику. Остановил этот дурацкий автобус и приказал каким-то малолеткам вытащить пациента на траву. И надо же, прихватило мужика на отрезке дороги, где даже селения не просматривалось.

Для начала я пощупал у пострадавшего пульс, потом оттянул веки и посмотрел на зрачки. Стало ясно – помер кореш Важи Кварацхелии. Не знаю, как кто, а я с потенциальными трупами обращаюсь очень спокойно. Как и любой психопат, я очень чувствителен к каким-нибудь вещам, на которые никто из нормальных людей и внимания не обратит, и наоборот, то, что приведет нормального человека к психозу, у меня не вызовет даже раздражения. А вообще нормальный человек – это такая серая личность. И еще неизвестно, что лучше: акцентуация на грани диагноза или полная норма.

Тогда почему-то вспомнилось, как я учился делать инъекции, или как говорят в народе – уколы. Ну, взрослым это куда ни шло, а вот детям… Он лежит перед тобой крошечный, розовенький, а тебе нужно ему в попку всадить иглу, которой его не только поперек, но и вдоль проткнуть можно. Так я представлял себе, что передо мной просто кусок телятины, в который нужно изо всей силы, но только на определенную глубину, всадить эту иголочку. И всаживал. Но парадокс – родители, да и сами детки, которые уже кое-что понимали, прибегали благодарить, говорили, что у меня рука легкая. А я не смог себе кожу проколоть скарификационной иглой, когда на кафедре нормальной физиологии изучали формулу крови. Попросил Серегу сделать прокол.

Вот когда грузин умер, я сразу подумал об уколе в сердце. А что, я смог бы в точку Ляррея попасть и на грузинском проселке, к тому же такой эффект! Тем более, мне не улыбалась перспектива исполнять грузину искусственное дыхание методом «рот в рот». От трупа так разило спиртным!

В чемодане у меня был и шприц, и ампула адреналина. Хотя, с другой стороны, чернявые, что меня окружали, могли подумать черт знает что, насмотревшись на мои действия, и вдруг кому-нибудь захотелось бы меня в окрошку?

А так ничего сложного: достаешь иглу, пусть даже не стерильную, тут лишь бы живу быть, вводишь иглу в полость сердца, далее, чтоб сердце перестало фибриллировать, нужно ввести хлористый калий, немного, пару кубиков, потом промыть иглу физраствором и немного покачать грудь, чтоб раствор дошел до клеток-мишеней. Потом через ту же иглу ввести хлористый кальций или адреналин, теперь можно иглу вытаскивать, и начинать «качать» грудь или нанести сильнейший удар по грудине или между лопатками. Обычно сердце при такой подготовке запускается. Что же меня тогда остановило?

Ну, конечно, не было хлористого кальция, а без него может быть извращенная реакция на адреналин. Я пошел по простому пути, или правильнее сказать, по традиционному: я подсунул грузину под лопатки чью-то сумку и как двину ему по грудине кулаком. Повезло, нужно отметить. Когда я наносил удар, все отпрянули, а какой-то грузинский идиот стал меня за руки хватать. Но пострадавший, труп этот, захрипел, заворочался, в общем, ожил. Хватило механической дефибрилляции.

Еще неизвестно, что могло сильнее взбудоражить толпу. Я стал хозяином положения, приказал ждать, пока я не отвезу пострадавшего в ближайшую больницу. Возвращаться не стал. Пока шло оформление и все такое, я успел пересесть на другой автобус, и знаю, что избежал большого нашествия почитателей. Да и хорошо, я так устал, что, когда подкатил к Поти, я хотел только одного – добраться до гостиницы и лечь спать.

2

Больше всего на свете люблю, лежа на диване, слушать музыку Вивальди. Только чтоб никто не мешал, а еще лучше, чтоб никого вообще рядом не было. Вот тогда врубишь маг, и когда потечет эта музыка, эти волшебные звуки, начинает казаться, что взлетаешь, а перед глазами расплываются моментальные рисунки, как линии, которые возникают в солнечный день на дне моря.

Конечно, я часто слушал и других композиторов. Баха, например. Но органная музыка, как гипноз, отрубает сознание посильнее транквилизатора. Сидишь, как цепями скованный, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Вивальди – то, что нужно. Запиликали скрипки, вроде сначала ничего такого не происходит, но вдруг берется нота, и как ножом по нервам, иногда даже больно, будто смычки душу рвут на части, бередят, терзают. Потом мягче и кажется, что на тебя опускается огромное снежное покрывало, становится прохладно и мягко, даже тепло и чудовищно прекрасно. Потом затихают по углам последние звуки, и наступает абсолютно рефрактерная фаза, во время которой ничто и никак не может меня возбудить. Но и сама эта фаза заканчивается, я наполняюсь силой, волнением, нет, скорее волнением, чем силой. В меня вливается энергия, но не энергия действия, а энергия какой-то рефлексии, и из моего тела начинает, наподобие тепловых лучей, струиться только что звучавшая музыка – феномен последействия, маразм, психоз, наслаждение? Комната вновь наполняется музыкой, и я в ней плыву. Но скоро источник гаснет, ведь закрома уже пусты, и все затихает, магнитофон шлепает пленкой, вырванной из пустой катушки, я сам пустой, как после очередного километрового кросса. Не хочется повторно ничего слушать, ни музыки Вивальди, ни рока, ни еще чего-нибудь другого…

Когда я добрался, наконец, к начальнику политотдела, у него в кабинете негромко звучала музыка. И это была музыка Вивальди. Но расслабиться мне не удалось…

Начпо сидел на стуле, как в зубоврачебном кресле. Я еще подумал, что такого никогда не прихватит радикулит, сидит так, будто у него не позвоночник, а бамбуковый шест. Я потом узнавал начпо по его посадке в машине или по походке. Когда я видел УАЗик, то сразу присматривался к тому, кто сидел, справа от водителя – если голова запрокинута так, что, кажется, вот-вот фуражка слетит с нее, значит, начпо. А ходил начпо так, будто только что сбросил с плеч рюкзак килограммчиков на сто, который он таскал дня два, не меньше.

А как про начпо трепались? Это я позже все понял, а тогда, в свои первые дни пребывания в бригаде, я чутко прислушивался к тому, что рассказывали про него. Говорили, что начпо периодически затевал с комбригом перепалки на тему, кто в бригаде главнее.

– Я комбриг! И вы мне подчиняетесь! – кричал капитан первого ранга Ветров.

– Нет, вы – коммунист! А я главный коммунист в этой бригаде, значит, вы подчиняетесь мне, и я старший!

– Но у нас есть военнослужащие не коммунисты! – парировал капраз Ветров.

– У нас в Вооруженных Силах единоначалие, но на партийной основе!

Я долго не знал, что такое партийность руководства, пока Кешик не объяснил во время очередного светлого промежутка. Кешик сказал так:

– Если командир коммунист, то он руководит партийной организацией, а если нет, то опирается на нее.

Но все это будет потом, а пока я сидел на стуле в кабинете начпо и не мог расслабиться, чтобы послушать музыку Вивальди, тут было не до наслаждения.

Начпо вызвал матроса-секретчика и приказал, а голос у него был поставлен:

– Мне карту, срочно!

Карту района доставили и начпо изгалялся передо мной почти час, доказывая, что никакой турецкий корабль не проникнет в воды, которые охраняет бригада.

Я, пока начпо убеждал меня в мощи бригады, выискивал на карте названия турецких городов, которые располагались сразу за нашей государственной границей, то есть за речкой под названием Чорох.

Помнится, я где-то читал, что в начале века генерал Юденич, тот самый, что в 1919 году навалился на Питер, воды Чороха сделал красными от крови, так усмирял аджарские села.

Так вот, города, которые я запомнил, Артвин, нет, сначала Трабзон. Потом мне рассказывали, что в тумане иногда наши суда вместо Батуми выходили к Трабзону, а с моря он похож на Батуми, как две капли воды. Говорят, даже иногда начинали швартоваться, пока не показывалась на пирсе первая феска. Тогда рубили канаты и рвали когти на север.

Начпо, наконец, закончил и вновь вызвал секретчика:

– Позже унесете карту!

Ну и голос, прямо артист Зураб Соткилава, даже жаль стало, что начпо не грузин.

Начпо помолчал немного, прокашлялся, будто действительно закончил исполнять арию Отелло, и начал проникновенно этак рассказывать о трудностях службы в бригаде, о том, что много негативного, что только парторганизация поддерживает, опосредовано, конечно, боевую готовность на должном уровне.

Я читал названия далее: Артвин, Ризе, Гиресун…

– Да вы слышите меня?

Я встрепенулся и говорю:

– Так точно!

– Голос у вас хороший, – улыбнулся начпо. – В обиду себя не давайте! Я, помнится, тоже был лейтенантом. Собрались мы как-то на выход в море. Иду по пирсу, а мичман кричит мне, мол, лейтенант, что там возишься? Давай побыстрее. Я как крикну: «Товарищ мичман, ко мне!» Построил его как следует, потом панибратства не было. Так и вы, не давайте себя в обиду.