Александр Ломтев - Финский дом (сборник) Страница 5

А из угла смотрит на всех строгий лик. И если кто крепкое словцо употребит, вроде даже как морщится осуждающе. Бабушка говорит – грех! И вот что интересно и непонятно. Говорят – Боженька, значит – она, а на иконе дяденька с бородой нарисован…

На застолье пригласили Андрюшкиных родителей, братья ушли к друзьям в соседний подъезд, а меня отправили к Андрюшке: поиграйте там, книжки полистайте.

У Андрюшки в квартире хорошо. Как сказала Наташка из соседнего дома, – шикарно! Мебель полированная так и льется отсветами. На толстом красном (прямо на полу!) ковре – игрушечная железная дорога, на диване вразброс толстые глянцевые книжки с яркими картинками, люстра небывалая, сверкающая хрустальными ромбами, кресла мягкие, уютности необыкновенной. А на круглом столе посреди комнаты огромная хрустальная ваза. А в вазе шоколадные конфеты – горкой! А Андрюшка на конфеты не смотрит, картинки про Шерлока Холмса мне показывает.

– Андрюх, а чё ты конфеты не ешь? Вон их сколько, возьмешь – и не заметят. Они же не считаны?

– Ну их, надоели! Кочерыжка лучше. А хочешь – ешь, папка еще купит.

– А родители не заругают?

Удивительные вещи происходят на белом свете. Оказывается, можно не хотеть шоколадных конфет! Да я тебе мешок кочерыжек, не глядя, сменяю на эти конфеты из вазы. А нам мамка раз в неделю приносит с работы по кулечку «подушечек» «от лисички». Говорит, шла по луговине, лисичку встретила, та для нас с братьями конфеты просила передать. Ну, мы маленькие были – верили, конечно, а теперь в школу ходим, понимаем: в магазине мамка «подушечки» покупает, но, чтоб не огорчать, притворяемся, что верим.

За окном кромешная тьма. Смеясь чему-то, на второй этаж поднимаются Андрюшкины родители. Я бреду вниз, в свою квартиру. Карманы у меня набиты шоколадными конфетами – весёлая и красивая Андрюшкина мама положила: с братьями только поделиться не забудь! Не забуду, не забуду – с ними забудешь…

Новый сарай посереет от дождей и покосится от времени. Андрюшка уедет в другой город. Родители его разведутся, и весёлая, красивая мама решит утопиться в ванне.

Никто не будет квасить капусту в кадках. Зачем, если есть стеклянные трехлитровые банки, которые у нас почему-то принято называть баллонами. Веселых общих «капустных дней» не станет – каждый будет сам по себе. И в волейбол целым двором перестанут играть, и ключи, уходя из дому, под коврик класть уже никому не придёт в голову. И… Да что там, сотрёт время эту жизнь вместе с красным гранитным валуном из-под старого тополя. Да и самого тополя не станет, лишь пенек будет торчать посреди двора.

А «капустный день»… «Капустный день» затаится где-то в глубине памяти и нет-нет, да и всплывет из призрачных глубин, вызванный знакомым запахом первого прозрачного морозца, утреннего инея и осторожного раннего снега…

Глава IV

Год 1975

Дом расселили быстро, так же быстро сделали и капитальный ремонт. И когда жильцы вернулись в свои квартиры, обнаружили, что кухни стали меньше, но зато появились ванны! Ещё из кухонь исчезли старые чугунные печи. Вместо них стояли белые газовые плиты. Ванна в квартире – это так здорово! Шумит вода, плещет горячей струёй в белую эмаль, и мыльная пена растёт сверкающей горой, и сквозь эти пузырящиеся облака пробивается пластмассовый торпедный катер розовой мыльницы, полный стойких оловянных матросов с гранатой в поднятой руке или с автоматом на груди, или с развевающимся навстречу судьбе знаменем.

А чугунной печки с её живым огнём и запахом дыма и сбежавшего молока было жалко.

Я уже и не помню, как познакомился с Колесиком. На построении я стоял где-то посередине, а Колесик в самом конце, он был самым маленьким в секции. Но это как раз по старинной русской поговорке: мал золотник да дорог.

Да-а-а… Пожалуй, то были самые светлые, веселые и беззаботные деньки в моей жизни.

Тренер, по-каратистски сенсей, мерно вел счет:

– Ить… ни… сан… си… го… року… сить… кать… ку… дзю!

На «дзю» мы выбрасывали руку или ногу с особенно резким выдохом через нос – «хм-м!» или криком «киа!». Десятый удар должен был быть самым резким и мощным. В зале тепло и сухо, а за окнами в синеющих ранних сумерках посверкивал иней на косах берез, и по кайме крыши противоположного здания блестели сосульки. Там была зима, небольшой городишко, был Советский Союз, а здесь на стене висел флаг школы с изображением кулака и иероглифами, с портрета иронически смотрел на нас Брюс Ли, и здесь была особая зона, которая никак не пересекалась с зимней страной за окном…

Тренировка длилась три часа, за это время отдохнуть можно было лишь два раза, тренер говорил «минута!» и ровно минуту можно было ничего не делать. Кто-то просто стоял, кто-то садился в позу лотоса, а кто-то валился на деревянный пол и лежал в изнеможении, пока не прозвучит команда на построение. Такие нагрузки выдерживал не всякий. А если учесть ещё и обязательные спарринги, во время которых тебе могли заехать и кулаком, и пяткой практически в любое место… В общем, осенью в группу набиралось человек по сорок, а к Новому году оставалось порой меньше половины.

«Ить!» – правая нога плавным движением вперед, одновременно крепко сжатый кулак левой руки от пояса резко, с выдохом, выбрасывается на уровень солнечного сплетения. «Ни!» – правая рука от пояса взлетает по дуге вверх, защищая голову жестким блоком, «ударный» кулак возвращается к поясу. «Сан!» – левая нога вперед, вылетает правый кулак, левая рука к поясу. «Си!» – блок…

Ровный голос сенсея, шелест кимоно, хлопки широких рукавов в момент ударов, сдавленное «киа!» – все ритмично, слаженно, четко – это завораживало, погружало в какой-то транс; стоило втянуться и уже почти перестаешь ощущать усталость, словно энергия всех передается каждому. И хотя к концу тренировки пот лил ручьями, силы откуда-то находились. Кто выдерживал три таких тренировки в неделю в течение полугода, из секции сам не уходил никогда. Другое дело, что могли и выгнать – дисциплина в «школе» была железная.

– Тут вам не комсомол, – говаривал староста группы Борис Собакин, – тут все по-настоящему.

Колесик к секции, к тренировкам и к философии карате относился по-настоящему; в этом мире он был нашим маленьким местным Брюсом Ли. Он был откровенно талантлив. И все, включая сенсея, прочили ему чёрный пояс и чемпионство.

Вечера мы проводили своей кампанией. Не сказать, что очень уж целомудренно и спортивно. Шлялись, как в газетах пишут, по подворотням, бывало, употребляли дешевый портвешок, «кадрили» девчонок, причем веселый Колесик, отлично игравший на гитаре, пользовался, несмотря на маленький рост, большим успехом.

Бывало, нарывались мы и на пацанские «разборки». Городок в центре благополучный и вполне интеллигентный, на окраинах был хулиганист. Иногда хулиганские компашки подстраивали ситуации, когда можно было завязать потасовку и вытрясти из подвернувшегося мужичка мелочь на выпивку.

Скажем, поздним вечером около какого-нибудь магазинчика на окраине маленький пацан подходил к «клиенту» и, явно нарываясь, требовал сигарету или двадцать копеек. Пацана, естественно, в сопровождении затрещины посылали в разные, в зависимости от уровня интеллекта или воспитания «клиента», места. Пацан начинал хныкать, и тут на сцену являлись его защитники:

– Хули ты маленьких обижаешь? Чё ты тянешь?

Однажды на такой спектакль нарвался и я. Приятели вместе с Колесиком зашли в магазин, а я остался слоняться по тротуару у входа. И всё произошло как по сценарию. Наглый пацан, защитники, драка. Правда, компашка не ожидала, что вместо «разговора» и откупных, я, не раздумывая, просто влеплю тому, кто стоял поближе, в челюсть. И всё пошло не так. Я стою у стены магазина, напротив меня главарь шайки, и в руке у него финка. Как сейчас помню – узкий ножик, поблёскивающий в свете уличного фонаря, и толстые, как у карася губы парня, который этим ножичком водит передо мной. И остальные – полукругом, готовые броситься по первому крику.

Удар мая-гири был у меня доведен до автоматизма, и сделал я все как надо; но, падая, губастый махнул рукой и ножом задел опускающееся после удара бедро. Острие как в масло вошло в ногу, губастый от неожиданности разжал ладонь и нож так и остался торчать в ноге. Все на несколько секунд застыли. Губастый с разинутым ртом и остановившимся дыханием сидел на асфальте, я смотрел на торчащий из бедра нож. И тут из магазина, наконец, вышли Колесик с ребятами. Шпаны всё равно было вдвое больше, чем нас, но это уже не имело значения, всё завертелось весёлой каруселью. К тому же кто-то из той кампании, видно, знал Колесика и предпочел смыться.

– Ну, отметелили, – скромно говорил потом Колесик об этой драке. – Расписали, как бог черепаху.

Дырку в джинсах мне заштопала соседка Ленка, когда мы разгорячённые схваткой пришли к ней домой. Она же залила рану йодом и туго перебинтовала. Сейчас этот шрам уже почти не виден, а тогда я страшно боялся, что он загноится и придется обратиться в больницу, а это значит – милиция, разбирательство и возможный вылет из секции. Впрочем, в тот раз обошлось.