Анатол Вульф - Сторонние наблюдения (сборник) Страница 5

Встречу назначили ранним утром, до начала классов. Долговязый папа, обмотанный длинным шарфом поверх серого пальто, поеживаясь от утреннего холодка, ввалился в кабинет директора. Учитель к тому моменту уже сидел за овальным столом, нервно теребя в руках дужки своих очков. Он то открывал их, то закрывал, то водружал очки на нос, то снимал их и клал в футляр. Директриса с несколько преувеличенной радостью поприветствовала вошедшего папочку, назвав его при этом только по имени, и вежливо предложила ему кофейку. Учитель про себя с грустью отметил, что ему кофе не предлагали.

Папуля размотал не торопясь шарф, снял пальто и передал все это хозяйство угодливо протянувшей ему обе руки директрисе. Учитель тут же представил себе ее в форме гардеробщицы, и эта картинка ему очень понравилась. Он даже повеселел.

Долговязый положил на стол громадную папку и начал вытаскивать из нее рисунки своего отпрыска.

– Вот, посмотрите! – с гордостью он положил на стол карандашный рисунок, – этот рисунок мой сын сделал, когда ему было четыре года.

На рисунке был изображен всадник без головы, вернее, голова выходила за пределы композиции и обрез листа проходил прямо по шее, оставляя голову вне обозрения.

– Видите, – продолжал гордый родитель, – мой мальчик обрезал эту голову не случайно, не подумайте, что она у него просто не поместилась. Нет, нет, это его идея, такое у него видение и свой, оригинальный подход.

Учитель украдкой взглянул на директрису и по ее лицу сразу понял, что даже ее эти доводы вряд ли убедили.

На стол была выложена еще пара детских рисунков, ничем не выделяющихся на фоне сотен других виденных и перевиденных учителем за долгие годы преподавания.

– У нас есть друзья художники, – продолжал папуля, – и я сам хотел в молодости стать художником, но не сложилось, и я стал экономистом. Так вот, наши друзья, посмотрев на вот эти рисунки моего сына, сразу отметили, что у него необычайный талант, и я хочу, чтобы этот талант не угас под воздействием ненужного и преждевременного, на мой взгляд, давления.

Он приподнял голову и устремил свой взгляд на учителя.

– Я приму это к сведению, – ответил учитель. Он уже понял, что спорить бесполезно и все, чего он сейчас желал, это закончить мучительный разговор и вернуться в класс к своим ученикам.

– Не подумайте, что я хочу изменить ваши принципы, – пояснил папаша, – я просто хочу, чтобы Вы прекратили давать моему сыну указания, что и как ему рисовать.

– Хорошо, я приму это к сведению, – повторил учитель. – Простите, но мне пора идти в класс.

Впредь учитель намеренно обходил того маленького гения стороной, но иногда украдкой он все же поглядывал на его творения. И всякий раз на его рисунке был изображен всадник, голова которого была обрезана верхним краем листа.

Детство

Американцы часто спрашивают, какое у меня было детство, ведь я вырос в стране, которую тогда называли The Evil Empire, и детство мое должно было бы быть, соответственно, ужасным. Мой ответ их удивляет и, вероятно, даже разочаровывает. Детство мое было счастливым, и лет до 12–13, когда я уже начал понимать, в каком царстве мы живем, я слабо ощущал тяготы советского режима. В СССР у каждого человека было две жизни, одна в семье, а другая за ее пределами. Если семья была хорошая и заботилась о своих детях, детство у них было замечательным. Детей ограждали насколько возможно от ненужной политической информации, заботились об их воспитании и образовании, бабушки неустанно закармливали вкуснятиной, а летом пасли своих внучат на дачах. С юных лет дети усваивали, что нужно и что абсолютно не следует говорить вне семьи, и это обеспечивало им относительную безопасность существования. Конечно, я говорю о хрущевско-брежневском времени, а не о мрачных временах «отца всех народов», когда люди просто исчезали с лица земли. Несмотря на то, что жить приходилось скромно, дети были всегда накормлены, умыты и одеты. Каждый год нам покупали новую школьную форму, и она носилась весь год. Родителям приходилось нелегко, но они старались, чтобы у детей было все необходимое.

Советское общество при всем своем уродстве давало детям абсолютно бесплатное и неплохое образование. Однако вырастая мы начинали понемногу понимать свое рабское положение, бесправие и невозможность что-либо изменить. Взросление несло с собой все большее столкновение с режимом, с его идиотскими правилами, бюрократией и вечными очередями.

В школе был порядок, там надо было вставать, когда в класс входил кто-то взрослый. С первого дня первого класса нас учили сидеть за партой, положив рука на руку, и не кричать с места, а поднимать руку, не отрывая локтя от парты, если хочешь что-то сказать. В старших классах, правда, этого уже не требовалось, как и не требовалось ношение уже ненавистной к тому времени школьной формы. До пятого класса я учился в обычной районной школе в Московском районе города Ленинграда и жил в коммуналке с бабушкой и дедушкой. У родителей в то время была малюсенькая комнатенка на последнем этаже в коммунальной квартире на Петроградской стороне, и семья решила, что мне будет пока лучше пожить с бабушкой и дедушкой в их большой комнате в 18 квадратных метров, в сталинском доме с толстыми стенами и высокими потолками. Комната была разделена пополам шкафом, за которым спали дедушка и бабушка, а в другой половине стоял диван, на котором спал я. Рядом с моим диваном размещался и обеденный стол, за которым мы завтракали, обедали и ужинали. В квартире жило еще две семьи, и у каждого стоял свой стол и висел свой шкафчик на кухне. Плита так же делилась на три семьи, каждому приписывалась определенная конфорка, а оставшаяся четвертая была как бы дополнительной. Ванная комната использовалась по расписанию. У каждой семьи был свой банный день. По утрам умываться в ванну шел первым тот, кому раньше всех надо было на работу. В общем и целом, все друг с другом ладили, что, конечно, отнюдь не всегда случалось в коммуналках, так что можно с уверенностью сказать, что нам повезло. К родителям я наезжал по выходным, то есть с субботы на воскресенье, поскольку выходной у нас у всех тогда был только один – в воскресенье. В старинном доме, где жили мои родители, был длиннющий коридор, и я обожал кататься по нему на своем трехколесном велосипеде. В их комнате была печка, и я помню, как мой папа частенько приносил дрова из сарайчика во дворе на пятый этаж по лестнице, лифта в том доме не было. Позже нам провели паровое отопление, и печка осталась просто как романтическое напоминание о прошлом.

Как только я сумел взять в руки карандаш, у меня проявились способности к рисованию, и этим делом я мог заниматься часами к великому удовольствию моей семьи, поскольку в остальное время я был крайне активен и неукротим.

Однажды, лет в 6–7, я решил, что пора взяться за настенную живопись, и размалевал все обои в комнате у дедушки и бабушки. Самое интересное, что меня не только не наказали, но даже похвалили за творческие усилия. Причем я работал в очень современном стиле и к рисункам добавил разбрызгивание краски, как бы в стиле Jackson Pollock. Краска, однако, была коричневая и, как заметила приехавшая к нам на лето из Москвы родственница, создавалось ощущение, что по стенам мазали не краской, а, простите, говном. Ну, первый опыт не всегда удачный. Вскоре мои способности заметили в школе и посоветовали моим родителям определить меня в специальную художественную школу при Академии художеств. К тому моменту я уже заканчивал четвертый класс и как раз мог поступать в первый класс СХШ (Средняя Художественная Школа при Академии Художеств СССР им. Б. В. Иогансона). Мама собрала мои рисунки в папочку и повезла их на просмотр в Академию на Университетскую набережную. Рисунки мои понравились комиссии, и меня допустили до экзаменов. Родители, однако, были несколько озадачены. В СХШ мама увидела множество длинноволосых, бородатых и солидных художников, сопровождавших своих молодых талантливых отпрысков, поступающих в школу. Многие явно были знакомы с преподавателями-художниками, пожимали им руки и по-приятельски с ними беседовали.

Мои родители были обыкновенными советскими инженерами, ни с какими художниками они знакомы не были и связей в мире искусства не имели. Посему им все это показалось устрашающим, и они стали сомневаться, стоит ли вообще подвергать ребенка излишнему стрессу, если шанс попасть в такое в высшей степени блатное учреждение совсем невелик. Они еще раз меня спросили, уверен ли я, что хочу сдавать экзамены в СХШ, и получили однозначно утвердительный ответ. Меня эти бородачи не пугали. Вероятно, я был наивен, а родители мои, зная жизнь, настроены были пессимистично. И скорее всего, они были по-своему правы, но моя наивность и детская уверенность в себе мне явно помогли, и, сдав три экзамена по рисунку, живописи и композиции, я был зачислен в схшатики. Перед экзаменами был интересный случай. Моя бабушка привезла меня в Академию, чтобы выяснить условия экзаменов. Мы стояли возле расписания, где было обозначено время каждого экзамена, и я вдруг понял, что не знаю, что значит композиция и что я должен буду на этом экзамене делать. Моя бабуля тоже толком не знала, что это за зверь, и обратилась за помощью к как раз подошедшему в этот момент человеку очень маленького роста с козлиной бородкой. (Вскоре я узнал, что это был завуч по искусству Иван Иванович Андреев.) Человечек этот посмотрел на меня с высоты своего роста и сказал: «Так он же еще маленький! Он что, поступает в нашу школу?». Я действительно всегда был коротышкой и выглядел намного младше своих лет. Бабуля моя была тоже крохотулей, но такой несправедливости по отношению к внучку она стерпеть не могла. «Между прочим, – язвительно заметила она, – он не маленький, а с отличием закончил четвертый класс!» Иван Иванович тут же извинился и объяснил мне, что значит композиция. Когда он отошел, бабушка гневно заметила: «Сам-то он не велик!»