Михаил Елизаров - Ногти (сборник) Страница 51

– Ну что я могу поделать, мама! Он влюбился в меня… Да… Он молодой предприниматель… А сейчас мы едем в «Люкс», если бы ты видела, что он мне подарил! – Тут Наташа всучила мне трубку: – Она хочет познакомиться с тобой…

Мама была в ужасе:

– Молодой человек! Господи, что вы с ней делаете?! Она же сумасшедшая, неужели вы не заметили? Отведите ее домой, прошу вас, пока не поздно, умоляю…

Мне стало не по себе, и я украдкой взглянул на Наташу. Глаза ее, сверкавшие чудной цыганской искринкой, оказались дикими и безумными, а блаженная улыбка – хищным истерическим оскалом. От Наташи веяло больничными простынями и могильным холодом.

Она сказала с трогательной уверенностью:

– Я ведь вижу, ты хочешь, чтобы мы были вместе. Я согласна, мама тоже…

– Поверь, я люблю тебя, теперь ты моя жена, – коварно и нежно солгал я, – но я пообещал твоей маме отвести тебя домой.

Наташа, не проронив более ни слова, взяла меня под руку, и мы, как чета престарелых супругов, медленно и печально поплыли в глубь какого-то заброшенного рабочего района.

Улицы демонстрировали такие нарочитые залежи грязи и мусора, что напоминали гротескные декорации.

Подъезды проходных дворов разрушались так художественно и с таким вкусом, что исчезни багровые кирпичные кляксы, родимыми пятнами облепившие дряблую плоть штукатурки, волнообразные зеленые подтеки, возникающие на стенах в результате естественных отправлений человечества, исчезни вместе с негаданным ремонтом – и умрет то царственное, душераздирающее очарование полной нищеты и останется только тихая бедность.

Червь метрополитена не осквернял местной почвы. Сюда не забредают трамваи, но изредка пробегают приблудные маршрутки, юркие и осторожные, как крысы…

Мы долго брели мимо беспорядочной россыпи частных домиков, вылинявших, точно старые заплаты, пока не вышли к ободранным многоэтажным бетонкам, горбатым и сонным, склонившимся, как санитары возле покойника, над осторожно раскинувшейся свалкой из строительных отходов и детской площадкой, состоящей из проржавевшей горки, сорванных качелей и песочницы…

Я отпустил ее руку, и Наташа, ежесекундно оглядываясь, продолжала идти одна…

Из-за седой кулисы утреннего тумана вынырнул Он, и появление его было своевременно и прекрасно. Наташа залилась коротким, острым визгом, упруго заметавшимся между скопившимися домами и скоро затихшим, как птенец, удавленный бесчувственной ладонью.

Что было обещано, случилось. Я разрушил возможное счастье двух людей…

Наташа лежала, не шевелясь, уродливо привалившись на бок, подтянув ноги к животу, и, по-видимому, была мертва.

Мне стало смешно, когда я увидел, из чего она состояла – нелепый хребет, грудные кости, голова и капли изливающейся воды, превращавшейся на асфальте в липкие сгустки. Еще недавно она замышляла хитрость и распутничала, а теперь неспособна подобрать свое тело.

Скоро ее обнаружит новый день, уже полыхает в небе алый сводчатый огонь, падает на рыбьи хвосты струящихся улиц, и шепелявый ветерок бормочет утренние молитвы, точно монах, измученный постом и бессонницей.

Скрипучее колесо событий совершило еще один поворот. Вселенская печаль парила в небесах на бархатных крыльях, когда из однообразного серого пространства появился рассветный дворник с дремучим алкогольным лицом. Его шаркающая метла рвала на части тонкую поверхность асфальта, дворник жадно высасывал жизнь из крохотного окурка, безразлично приближаясь к телу моей милой покойницы.

Я попытался опередить возможные расспросы и быстро сказал, сообразуясь с моментом:

– Все, что произошло, случайность или, точнее, результат закономерной справедливости.

Вблизи дворник оказался бледной красавицей в квадратных очках, с многообещающим плотоядным ртом и смертельным изгибом бровей.

Я поспешил галантно заметить:

– Вам очень идет имидж бухгалтера или секретарши.

Красавица улыбалась, и непомерно широкие глаза ее мерцали сквозь очки бездонной пустотой…

Непонятный страх придавил меня, и я побежал прочь. Я вскочил в раскачивающийся автобус. Мелькнули пасмурными стеклами здания окраинного завода, на мгновение показался и исчез разноцветный хаос колхозного рынка, отчаянно звенели колокола центрального собора, осыпая золотую пудру с куполов…

Едва я пришел домой, мама бросила на стол ненавистные ей лакомые продукты, а папа, сраженный непобедимой скукой, повалился на тахту и повел оттуда беспамятные речи:

– Всякий здравомыслящий человек выкажет недовольство при виде вещи, используемой не по назначению: и при виде утюга вместо чайника, вилки вместо табуретки, челюсти вместо тарелки и ноздри вместо занавески…

Терзаемый злым нетерпеньем, я позвонил Наташе:

– Наталья, дрянь, я уезжаю навсегда…

– Тогда прощай.

– Девочка моя, напрасно ты ищешь другую судьбу, ее все равно не будет!

Наташа задумчиво сказала:

– Мне снился сон, будто твой папа был у нас в гостях, очень долго что-то рассказывал и так всем надоел…

Я опустил трубку, зная, что мы больше никогда не увидимся. По такому случаю я выдавил из себя несколько слезинок, но мне не хватало горя, и я плакал поверхностно.

Потом я вышел на улицу.

Раскормленные голуби разучились летать и стали ходить пешком. Лиловое отчаяние метило лица прохожих, скромные женщины, изрисованные губной помадой, источали медовую страсть, но то была густая толпа доверчивых больших и малых предметов, я же оставался одушевленным и одиноким.

Что делать мне, нежному, бесприютному, в этом фундаментально примитивном захолустье?!

Я буду осторожен в поисках покоя, имея за плечами опыт невозможного счастья.

Дрожат от холода по пояс обнаженные деревья, отсыревшая земля на каждый шаг отвечает влажным вздохом. Гранит, старая зеленая бронза, трухлявый мрамор, чугунные решетки… Жизнь и смерть беспредельны. А впрочем, на кладбище всегда красиво.

Крым

И на третий день пошел знакомиться с девушкой из киоска. До этого я покупал там кефир, то есть совершал действия человека, к насилию не склонного. Она согласилась встретиться и в условленный час явилась с переброшенным через руку пледом.

– Не на песке же… – она пояснила.

Вот голубушка! Я раскололся на бутылку «Новосветского».

– Ты в армии служил? – некстати поинтересовалась киоскерша.

– Зачем об этом? – Я горько улыбнулся прошлому, поводя обожженными, свекольного цвета плечами. К образу также прилагались скрещенные пожарные струи и рявкающий из кустов медный раструб геликона.

– У тебя фигура, как у десантника.

Я приосанился и перешел на строевой шаг.

– А моделью никогда не работал?

– Приходилось. – Я грациозно завихлял бедрами.

– Гири тягаешь. – Она ощупала мой бицепс.

Я был раздосадован. Рука напоминала перетянутый в двух местах колбасный отрез.

– Ой, светлячок, смотри, – киоскерша ткнула пальцем в фосфоресцирующий из травы плевочек.

– Какой чудный! – Я прямо истек юннатской радостью.

– А если его подобрать, он погаснет…

– Как все в этом мире, – подхватил я. И вздрогнул. Я-то надеялся, что стану говорить хуйню только к старости. «Уж лучше бы промолчал», – казнился, позабыв прописную истину, что после чувственного слияния с природой всякая баба ждет, что ей не дадут опомниться…

Из окон двухэтажного сарая доносился визгливый треп на татарском или Бог его знает каком наречии. Обмазанная глиной, украшенная ракушечником, с колоннами на входе, постройка являлась местным казино. Во дворе жарилась дохлая осетрина, и от исподнего рыбьего запаха немели и выворачивались ноздри. Хлопнула калитка, и я увидел угольный набросок нового посетителя с двустволкой.

– Опять стреляться будут, – равнодушно сказала киоскерша.

«Сталина на них нет», – впервые в жизни подумал я.

Мы вышли к трассе. За ней прорезалась полоса пляжа, а дальше море с отражением яичной, с кровавой каплей, луны.

– У нас чаще всего ночью тонут. – Киоскерша скинула сарафан. – А одного из Днепропетровска наши придурки сами утопили…

– За что? – Я плюхнулся задом в барханчик.

– Ебаться очень хотел… Как и ты! – Киоскерша открыто засмеялась. Не добежав до прибоя, она развернулась. – Так что не распаляйся.

И море съело ее. Остался только голос: «Не сиди на песке, яйца застудишь! Одеяло расстели…»

Я знал, почему мне грустно. Шампанское стоило столько же, сколько беззаботный крымский день с персиками и пивом. Даже если я выпью половину нелюбимого мною напитка, то горечь ситуации и вторые полбутылки перевесят все.

Киоскерша в мокрых блестках вышла из воды.

– Подвигайся. – Она промокнула лицо краешком сарафана и опрокинулась на спину. – Чего скис, кавалер?! – Полные звезд, ее глаза сверкали, как пенсне.

Я тем временем лущил серебряное горлышко:

– Пьем?

– Да не хочу я твоего шампанского, от него в желудке бродит…

У меня возникло серьезное опасение, что на почве воздержания я повредился и тосковал вслух. Я решительно откупорил зашипевшую, как сковорода, бутылку и протянул киоскерше: