Анатолий Тосс - Давай займемся любовью Страница 52

– А я думал, это генетическая такая предрасположенность, – выдвинул я другую версию.

– Бывает иногда, когда природа ошибается и в мужское тело помещает женщину. Но это редко. Как правило, мы все выбираем, а почему не выбрать, когда есть возможность. Любой человек каждый день что-то выбирает. Ты вот Тамару, например, не выбрал, а Милу выбрал. – Я пожал плечами. – Просто многих пугает разнообразие, но это не от сексуальной ориентации, а от закоснелости и ограниченности мировоззрения. Знаешь, всякие социальные ограничения влияют, которые человек преодолеть не может.

– Надо же, никогда об этом не задумывался, – проявил я полную ограниченность мировоззрения.

– А есть люди, которым все интересно, мир ведь открыт, почему не войти в него, не поэкспериментировать? К тому же в каждом из нас заложена достаточно запутанная комбинация, – продолжал Ваня, а глаза его вслед за голосом все глубже и глубже пробивались в меня своей вязкой, блестящей бархатистостью. – Мужские гормоны, женские, у всех они имеются, но у кого-то одних больше, у кого-то других. По-разному. Кто-то более предрасположен, кто-то менее, но в той или иной степени мы все предрасположены. Тут главное, отбросить пресловутые рамки, освободить себя от предрассудков и попробовать. Чтобы самому в себе разобраться.

– Значит, ты разобрался, и тебе так больше понравилось, чем с женщинами? – Он кивнул. – А предположим, ты встретишь обалденную девушку, красивую, как раз по тебе и такую, которая тебя понимает полностью. Ляжешь с ней?

Ваня отрицательно покачал головой.

– Нет, – протянул он. – Я для себя определил. Мне женщина уже ничего дать не может. В сексуальном плане женская любовь лишь жалкое подобие. А в интеллектуальном, духовном, – он красиво, по-балетному махнул рукой, – ну, ты сам понимаешь.

Но я не понимал, и Ване пришлось пояснить:

– Они же, согласись, совершенно отличные от нас существа. Во всем, в понимании мира, интересах, морали, шкале ценностей, эмоциональной глубине, ментальнаости. Все другое.

– Это плохо? – переспросил я. – Я-то думал, что это как раз хорошо.

– Они же никогда нас не поймут. И как результат, ты никогда не сможешь полностью открыться перед ними. А всегда быть закрытым, всегда быть не собой, в чьей-то маске, представляешь, как это тяжело. Одиночество, одним словом. Представляешь, вечно подстраиваться под чужие интересы… Ты вот хочешь всю жизнь подстраиваться?

Даже если бы я не был пьян, я все равно ответил бы честно.

– Нет, не хочу, – заявил я без малейшего сомнения.

– Вот видишь, – поддакнул мне Ваня. – А если прибавить еще и сексуальный аспект, тогда вообще вопрос решается сам по себе.

– Что, настолько лучше? – не поверил я.

– Даже сравнивать нельзя. Хороший любовник может легко дать все, что дает женщина, плюс много еще чего дополнительно. – Я кивнул, это я как раз мог понять. Пусть чисто умозрительно, теоретически, но мог. – К тому же женщина по природе своей требовательна, и в жизни, и в сексе. Она требует удовлетворения, часто капризно требует. А это что означает? – Я не знал, я пожал плечами. – Постоянное психологическое давление, стресс. Нет, тут даже говорить нечего, никакого сравнения, – заключил Ваня и, помолчав, добавил: – А главное, почему не попробовать? Если решишь, что с женщинами тебе лучше, так и будешь продолжать с ними. Выбор-то остается за тобой. – Я и не заметил, что теперь он уже напрямую обращался ко мне. – Это как с едой. Предлагают тебе изысканное блюдо, непривычное, скажем, азиатское, японское. А ты в ответ отказываешься, шумишь, мол, нет, я даже пробовать не буду, меня мама с папой только к бутербродам с колбасой приучили да к картошке с селедкой. Смешно, правда?

– Подожди, подожди, – остановил я Ивана. – Что-то я не до конца в твое сравнение врубился. Если женщина – селедка, то кто же тогда картошка?

Ваня усмехнулся, но на вопрос отвечать не стал. И правильно сделал, вопрос был чисто риторический.

– Ты идею понял, любое самоограничение приводит к зашоренности. Не только в любви, вообще, по жизни. С самой древности так. – Он придвинулся чуть ближе, или наоборот, это я покачнулся.

– А как же с древними евреями? – снова попытался возразить я. – Они кошерное изобрели. Древние евреи были исключительно за самоограничение.

– И что это им дало? – засомневался Ваня в древних евреях.

– Ну, выжили все же. Остальные исчезли, как ветром сдуло, мы даже их названия не помним, а евреи сохранились. Вот в нас перешли, в той или иной степени. А все потому, что самоограничивались. Кошерная пища, как теперь наука утверждает, куда полезнее, чем распутное обжорство.

Ваня засмеялся, не знаю чему, вроде бы ничего особенно смешного я не сказал.

– Слушай, если тебе на самом деле интересно, поехали сейчас ко мне. Выпьем, посидим, поболтаем, здесь в любом случае уже все к концу идет.

– А почему бы и нет… – вдруг неожиданно для себя начал соглашаться я. Все же Ваня был отличный парень, прямой, душевный, вон, раскрылся передо мной по полной, как на духу, без всякой изворотливости. К тому же я еще не все выяснил про гомосексуализм, у меня набралась целая куча вопросов. Например, как с ним это в первый раз произошло? Сам он до всего этого додумался или кто-то из старших навел на мысль? И еще, самый главный – меняются они ролями или роли у них расписаны и твердо заучены? Кто кого танцует, иными словами? Совершенно непонятный, загадочный аспект чужой, запретной гомосексуальной жизни.

Но тут другой силуэт отвлек меня от Ваниного, тоже высокий, броский, но только более хрупкий. Он двигался и при этом зябко поеживался плечами. Я вскинулся, ну конечно, Тамусик. Она проплыла рядом, как корабль, бригантина, плавно, почти не поднимая волны. Но как-то слишком уж близко от нас, слишком прямолинейно вглядываясь только вперед, слишком демонстративно не замечая ни Вани, ни меня. И только почти миновав нас, вдруг резко обернулась и произнесла холодным, безжизненным голосом:

– Ванечка, ты не знаешь, где здесь туалет находится? – И даже не посмотрела на меня, ни кивка головы, ни взгляда, будто меня и не существует.

Повторю, до меня сейчас все доходило медленнее, чем обычно, потому что пробивалось через плотный шотландский смог. Но когда Тамарочка направилась неспешным, независимым шагом, каким выхаживают модели на подиуме, в сторону, подсказанную любезным Ваней, до меня наконец дошло. И не смог я себя сдержать, зашелся в гомерическом приступе. Эмоционально зашелся, так что даже слезы выступили на глазах, даже протрезвел немного. Вслед за моим бесконтрольным хохотом по зале раскатился Ванин бархатистый, мягкий баритон.

– А ты говоришь, кошер, – проговорил он через смех. – Посмотри, сколько позерства, продуманного, циничного жеманства. Она, видать, стояла, думала-думала, страдала и не выдержала наконец… – Он снова рассыпался мягким смехом. И повторил: – А ты говоришь.

– Да ничего я не говорю, – произнес я, когда немного отдышался.

– Ну так что, поехали ко мне? – вернулся Ваня к прежней теме и снова стал вдаваться в меня своим влажным с поволокой взглядом.

В принципе я уже готов был сказать: «Поехали!» Чувство опасности вместе с общим ощущением реальности было притуплено шотландским алкоголем, да и какая опасность могла исходить от мягкого, душевного Вани? Я уже был готов согласиться, но мне не дали.

– Он тебя в свою веру перейти агитирует? – проявила осведомленность Милочка.

– В какую веру? – Я снова не понял. Видимо, я вообще плохо понимал происходящее.

– Для него это религиозный вопрос. Миссионер хренов. Только миссионеры во имя божественной идеи старались, души спасали, а он, – она кивнула на моего друга Ивана, – корысти ради. Сам знаешь, для чего.

– Вань, – я качнулся в сторону друга, – чего-то я не понимаю. О чем она говорит? О какой корысти? Ты от меня чего-то хотел?

Он лишь отвел глаза.

– А тебе самому не стыдно? – зачем-то набросилась кардиолог на артиста балета. – Ну, выпил мальчик, ну, захмелел, а ты сразу воспользоваться решил. Я вот Алику позвоню и все расскажу. – А потом снова ко мне: – На, держи бутылку «Боржоми», выпей всю.

– Зачем? – в очередной раз не понял я.

– Протрезвеешь хотя бы чуток, – посоветовала доктор, и я послушался, приложился к горлышку жадными губами.

Впрочем, полностью протрезветь мне не удалось. Я долго копался в коридоре в поисках Милочкиной шубки и своей куртки. Шубку я нашел, а вот с курткой было сложнее. Потом мы спускались в лифте. Помню, я резко качнулся в Милину сторону, почти врезался в нее, в последний момент успел выставить вперед правую руку, уперся в стенку лифта. Я чувствовал, как на моем лице расплылась глупейшая, бессмысленная улыбка, но ничего не мог с ней поделать.

– Ну, – сказал я, потому что не знал, что сказать еще.

– Когда ты только успел набраться? – удивилась Мила. Затем подумала и добавила: – Ты случаем не из начинающих алкоголиков? – Но при этом не отстранилась. Хотя, возможно, от хорошего скотча перегаром особенно и не несет.