Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Повести и рассказы Страница 52

– Конечно, если по-людски, то свадебное платье надо бы пошить самой, я и думала его пошить, но нам неожиданно срок перенесли в загсе, а это нас сильно устраивает, – тараторила блондинка. – Мне всегда хотелось в свадебном белом платье, с фатой. Мы всегда так и представляли – только в Москве и чтоб к Вечному огню пойти – у меня дедушка погиб и у него дедушка. Чтобы все как у людей, как по телику, ха-ха! И родители приедут, и все будет у нас честь честью! У меня приданого уйма – подушек пятнадцать штук, и все пуховые! И это очень хорошо, потому что мы на одном не остановимся, у нас такой план – родить хотя бы пятерых, а лучше больше, ха-ха! Иначе русский народ переведется, так моя бабушка говорит!

Жених вежливо кивал, подтверждая слова блондинки, и было заметно, что он ее обожает.

– А какие красивые названия бывают у церковных праздников! – печально вздохнув, сказала старуха то ли себе самой, то ли приемщице. Провожая взглядом вольных бабок, медленно продвигавшихся к автобусной остановке, старуха вспомнила, как видела недавно у одной из них «Календарь православной церкви» – красный такой журнальчик с белым православным крестиком вверху. Одна бабка держала календарь в руках, а другая заглядывала в него, далеко откидывая голову, и читала вслух названия праздников. Особенно запомнился Праздник «Всех святых в земле Российской просиявших». Как красиво! Та же вольная бабка прочла далее, что это, оказывается, был день перенесения святых мощей царевича Дмитрия из Углича в Москву.

А приемщица все думала о своем, вспоминала уже другую невесту, темно-русую. Темно-русая запомнилась своей редкой молодостью, на вид ей можно было дать лет пятнадцать, только развитые бедра и ноги выдавали в ней молодую женщину. И слабо развитая грудь, и тонкие плечики, и детское ненакрашенное личико с пухлыми губами – все протестовало против замужества. Приемщица даже потребовала у нее паспорт, где выяснилось, что подательнице сего исполнилось восемнадцать.

А жених был совсем взрослый мужчина, лет тридцати пяти – с крупными чертами лица, и глаза, кажется, были у него карие, мягкие, лучистые. Такие мужчины всегда нравились приемщице, о похожем она мечтала всю жизнь – о таком же уверенном в себе, добром, большом.

Помнится, когда они пришли, приемщица уже собиралась закрывать и сказала им, что опоздали, что теперь только завтра – еще мелькнула у нее мысль, что, может быть, этим спасет девчонку от раннего замужества. Мало ли как оно бывает – иногда достаточно пустяка, чтобы поломалось большое дело.

– Нет-нет, нам только сегодня, нам нужно сегодня, мы записаны на утро! – с ужасом лепетала девочка, и глаза ее наполнялись слезами.

– Не огорчайся, достанем в другом месте, – уверенно сказал немолодой жених и нежно прикоснулся к ее тонкому запястью. – Из-под земли, а достанем венчальное платье, – он улыбнулся приемщице, как бы прощая ее, понимая ее затурканность.

– Зачем же из-под земли, – смутилась приемщица, подумав, что этот действительно достанет из-под земли. – Мне не жалко, дочка без ключей торчит на улице, а там дождь, сами видите.

– А я на машине, подвезу, – сказал он просто, без заискивания.

Возможность не шлепать по дождю, не душиться в автобусе, не спускаться в паркое подземелье метро мгновенно переборола искушение вмешаться в чужую судьбу, и приемщица согласилась выдать им белое свадебное платье. Они взяли его без примерки.

– Большая у вас дочка? – спросил он в машине.

– Маленькая, но рослая, на три года моложе вашей жены.

– Невесты, – мягко поправил он, уверенно проскакивая на желтый глаз светофора.

– Да-да, простите, – иронично скривила губы приемщица. И вспомнила вскользь о том, о чем не любила вспоминать: о своей первой ночи с мужчиной, о невинности, израсходованной по пьянке. Вспомнила, как кричал этот лысый утром, сворачивая простыню: «Предупреждать надо в таких случаях! Куда я ее теперь? Придется в мусоропровод – скажу: “Не видел – и все”. Ну ты даешь! Сказала б, да разве… Ну ты даешь!» Да, так было у нее с невинностью, а вот эта девочка выходит замуж по любви. Приемщица еще застала те дни, когда говорили: «Она честная, она нечестная!» Такое было разделение. Даже бывший муж попрекнул: «Или я тебя честную взял?» Уверял, что и пить начал по этой причине. И пить, и бить. Где он сейчас куролесит? Лет десять никаких вестей, никаких алиментов. Где, что, под каким стоит магазином? Хорошо, хоть на квартиру не претендовал – сгинул, и все, по-благородному. Она его не разыскивала – сердце подсказывало, что жив-здоров. А раз так, не разыскивала из гордости, не гонялась за его алиментами по всей России. «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!» – пела про него дочка, когда была маленькая.

Как и тогда в машине, защемило сейчас у приемщицы от всех этих воспоминаний сердце, заныла душа: заворошилось все хорошее, на что были когда-то надежды во всей ее многотрудной жизни матери-одиночки.

– Раньше в церкви венчались, как красиво! – сказала старуха, глядя в окно на загородивший богомолок автобус, в который те и должны были взобраться.

– Сейчас тоже венчаются, – отвечала приемщица. – Сейчас с каждым годом все больше и больше венчаются. Возле нашего дома недалеко церковь. Туда и с этого микрорайона ездят.

– Надо же, – уныло сказала старуха, думая, как хорошо бы ей все-таки пристать к тем вольным бабкам, которых увез сейчас автобус. Хорошо бы, но как?

По ближнему к окнам тротуару большая толстая старуха в шляпке и грязно-рыжем плюшевом салопе, словно видение из начала двадцатых годов, сопровождала на тонком ременном поводке огромного рыжего кота, настолько зажиревшего, что он не мог повернуть шеи, будто волк, и смотрел своими круглыми глазами прямо перед собой, не мигая.

– Какой толстый, – развеселилась старуха, – регистрированный!

– Ага, кастрированный, – засмеялась приемщица, – ему не надо жениться, он свои проблемы решил. Чем только люди не занимаются – собак развели, кошек, рыбок, бессловесная тварь – она дешевле и гадости тебе не сделает на старости лет никакой, – иронично закончила приемщица.

– Это неправильно, я думаю, – поддержала ее старуха, – и собакам здесь мученье, и кошкам, и детям от них одна зараза. А куда денешься – всем чего-то живого хочется, всем тепло нужно.

– Запретить на фиг законом! – убежденно сказала приемщица, и ее поблекшие глаза вспыхнули молодо, яростно.

– Да уж, матушка, это слишком! Сколько можно запрещать? Все не запретишь, чего-нибудь да просочится. Водку запретить, собак запретить – много запретов тоже нехорошо. На каждый запрет нужно и разрешать чего-то. А из одних запретов жизнь не выстроишь.

– Ничего, перебьются. Что алкаши, что эти собачники и всякие кошечники… От Москвы только за семафор отъедешь – жрать людям нечего, а эти собаки и прочие кошки, сколько они съедают, а?!

– А как же – свадебное платье, и вдруг напрокат, – сказала старуха, уводя разговор от острой темы, – оно же должно быть свое, на память оставаться, навечно. У меня и то осталось, хоть простенькое платьице, ситцевое, хоть в дырах, но я не пустила его на тряпки, сберегла.

– Навечно ничего не бывает, – закуривая новую сигаретку, сказала приемщица.

Старуха обрадованно последовала ее дурному примеру: дунула в мундштук папироски, чтобы не попали в горло табачные крошки, закурила, затянулась сладостно, с удовольствием.

– Навечно не бывает, – повторила приемщица, – все напрокат. Попользовался – заплати и слазь. Даже сама жизнь и то нам дается во временное пользование, – закончила она по-казенному сухо, как будто читала формуляр описи.

– Да, конечно, – поспешно согласилась старуха, хотя никогда не задумывалась, навечно ей дадена жизнь или только попользоваться и сдать. «А что, вот и они мною попользовались, взяли напрокат, а теперь сдали замуж», – радостно подумала она о детях, оправдывая их поступок общим ходом вещей.

Радио играло бравурную музыку. Старуха вспомнила о своих губошлепах внучиках, которые никогда не задумываются о ней, точно так же как не задумываются о своих родителях, а только о себе, о своей личной жизни. Года два назад сын Витя сделал им про это замечание, а они в ответ: «Имеем право, у нас еще год детства!» Тогда им было по пятнадцати, и вот они заявили, что, мол, недоели счастливое детство. Сейчас по семнадцати, а всё недоели… Но, может, они правы? Не полностью, частично. Ведь если сильно подумать, то каждый имеет право на свою жизнь. Это только ей в голову не приходило, некогда было задуматься. Всю свою жизнь, до копейки, она отдавала то детям, то внучикам, то фабрике. Теперь даже дедку полоумному отдает, будто заведенная, даже с удовольствием. Но ведь он чем платит?.. Хорошего мало, но лишь бы войны не было! «Лишь бы войны не было» – это она исповедовала всегда, как самую главную свою веру. Она хорошо помнила и войну, и голод тридцать третьего, и голод сорок шестого. Чего там сравнивать – совсем другая теперь жизнь, ничего общего. Дай бог, пусть так и будет, только бы хорошо, чтобы все-таки улучшалось. И без этих проклятых атомов, про которые даже подумать нельзя понятно, не то что высказать.