Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник) Страница 56

Жена

Устину Полыхаеву ещё не исполнилось сорока, когда Устина Непыхайло уже достигла бальзаковского возраста. Время в игре течёт быстрее, год идёт там за три, и старость наступает раньше. Устина по-прежнему живёт с Обушинским, пройдя с ним все стадии брака – помолвку, медовый месяц, вулкан страстей, свадебное путешествие с бесконечной чередой отелей, мотелей и постелей, перёлетами, морским круизом, которые изматывают вконец, – испытав на себе общеизвестные этапы – остывшая постель, мелкие стычки на фоне глубокого равнодушия, тернистый путь от совместных завтраков до раздельных ужинов, неудовольствия из-за занятого утром душа и быт, составивший бытие. Всё как у всех. Натянутую атмосферу, которую разряжают только вспыхивающие ссоры, делающие её потом ещё напряженнее, жизнь в относительном согласии, кошмар среди бела дня – всё это можно пропустить. Где она работает? Кем? Эти вопросы задают, когда речь идёт о мужчине, в отношении женщины они не уместны. Пусть Устина будет домохозяйкой. Без определённой профессии. Убеждённой, что самая трудная профессия на свете быть женщиной. Меняя параметры игры, Устин придаёт ей и новую внешность. Теперь Устина Непыхайло миниатюрная, хрупкая женщина с осиной талией, воплощение подвижности, из тех, про которых говорят: маленькая собачка до старости щенок. Она чрезвычайно общительна, её дом открыт для всех, а постоянные гости очарованы её непринуждённостью.

Жить в согласии с собой во многом означает для неё быть в согласии с другими. Наконец, чтобы перемена декорация было полной, Устин решает наградить её ребёнком. Мальчиком или девочкой? Это всё равно. Однако лучше девочкой, с мальчиками – Устин знает это по себе – больше хлопот.

– У меня будет ребёнок, – ровным голосом сообщает она Обушинскому, будто речь идёт о новой причёске.

Устин потирает руки – акцент сделан на местоимении, у «меня».

Обушинский растерянно молчит. Посчитав паузу затянувшейся, не находит ничего лучшего:

– Ты уверена?

– Я была у врача.

Теперь и подавно говорить не о чем.

Кто отец? Обушинский убеждён, что он. Но Устин Полыхаев знает больше. Это он назло Обушинскому устроил его жене мимолётное увлечение, в сущности, интрижку, ничего серьёзного, однако достаточную, чтобы насолить мужу за семейную сцену накануне, чтобы в ребёнке текла чужая кровь со всеми далёкими последствиями, заложенными, как мины с часовым механизмом, завод которых может кончиться в любую минуту. Устин крутит кукиш в кармане, считая ребёнка своим. Да так оно и есть, раз имя отца, одного из случайных гостей, никто никогда не узнает. Устина по этому поводу не переживает, она большая собственница – ребёнок принадлежит ей, а кто отец, не всё ли равно?

Обушинский раздобрел, ему уже не до усиков, по утрам, прежде чем отправляться в забег по редакциям, он, выдавливая языком бугры, до синевы водит по щекам электробритвой, тихое жужжание которой заглушает мысли о пустоте проводимых дней. Ребёнок! Конечно, он давно готовился к такому повороту событий, мысленно примеряя на себя роль отца. Он даже заранее оправдывался, считая, что не обязан с ней справиться, ведь его не учили искусству быть родителем, а от природы это дано не всем. И всё же новость его ошеломила. Он бессмысленно топтался, собравшись уходить, примерял одну за другой шляпы, по второму кругу перебрав свой гардероб, но так и не смог остановиться ни на одной. В конце концов, он вышел с непокрытой головой и долго шёл, не зная куда, сплёвывая себе под ноги.

На другой день, проснувшись, он сразу вспомнил про ребёнка, и эта мысль ударила его, будто обухом по голове.

Обушинский становится невыносим!

Может, его убить?

Устин представляет:

Пустынные улицы, согнутыми шеями подпирают ночь жёлтые фонари. Их целая аллея. Ветрено, на тротуаре под ними дрожат световые пятна, в которых шевелится палая листва. Хлопает парадная. Выскочив из дома, Обушинский садится в машину и, положив голову на руль, долго сидит с заведённым мотором. Потом, закурив, резко газует. Он сворачивает на шоссе, которое наконец-то достроили, мчится по нему наперегонки с тенями, бегущими по мокрому асфальту и огибающими его машину, как взбесившиеся стрелки сломанных часов. У него перекошено лицо, вцепившись в руль, он жмёт педаль газа, забыв про горбатый мост, на который вылетает, не сбрасывая скорости. Его заносит на полном ходу, багажником вперёд. Мгновенье он ещё надеется, что выровняет машину, отчаянно работает баранкой, не убирая ноги с газа, боковым зрением выхватывая рекламный щит торговой компании, фонари, перебегающие с одной стороны моста на другую, взвихренную, поднимающуюся из-под колёс листву, но всё напрасно, его крутит, как в карусели. Машина теряет управление. И в этом становится похожей на жизнь. Его жизнь. Обушинский больше не сопротивляется. Он только стискивает зубы, откусывая у сигареты фильтр. Его искажённое лицо мелькает в водительском зеркальце, которое через мгновенье разлетится на осколки. Машина боком врезается в парапет, со скрежетом корёжит железные столбики, переворачивается и летит в чернеющую студёную воду. Так и не выпуская руля, Обушинский идёт на дно.

За час до этого он узнал, что ребёнок Устины не его…

Устин Полыхаев морщится. Карикатурная жизнь, водевильная смерть. Нет, Обушинский у него явно не получается. Тогда, может быть, всё устроить по-другому? Макар Обушинский несёт свой крест, закрывая глаза на измены жены. В конце концов, он не первый и не последний из обманутых мужей, осознавших, что жену можно поменять, можно ей изменить, но изменить её саму невозможно. Однако менять её Обушинскому не на кого, а изменять ей не с кем, и ему приходится делать вид, что ничего не происходит. Так будет, несомненно, правдивее. Есть, конечно, ещё вариант. Можно отправить его на край света, куда Макар телят не гонял, например, мыть золото в артели угрюмых, заросших щетиной старателей с заскорузлыми, мозолистыми ладонями, грубыми лицами и не менее грубыми манерами, можно оставить его зимовать в занесённом снегом охотничьем срубе, где, подбрасывая в печку поленья, он будет с мрачной ухмылкой вспоминать выбритый до синевы подбородок, беготню по редакциям и женщину, которую почему-то считал женой. Но какой из Обушинского старатель? Как он будет искать золото в тайге, если и в городе-то, где его полно на каждом шагу, не может найти? Да, этому слюнтяю остаётся смириться, пусть живёт, будто ничего не было.

Включив свет, Устин Полыхаев, видит своё отражение в погасшем экране.

Ему пора уходить.

Пора возвращаться к реальности.

Покинув тёмный зал, Устин Полыхаев жмурится на солнце – выходит, он просидел за игрой всю ночь, ещё одну ночь, – и ему не верится, что выдуманная им за эти часы жизнь не имеет никакого отношения к его собственной, наоборот, он не может понять, почему то, что он сейчас видит, и есть его жизнь. Солнце блестит на корке подмороженного снега, он медленно бредёт по тротуару, как сомнамбула, попадая в щели между снующими пешеходами, и его не покидает мысль, что он такой же слюнтяй, как Обушинский, которому изменяет жена. Впрочем, отношения у Полыхаевых в последнее время стали налаживаться – они уже разговаривают.

– Давай возьмём летом отпуск и поедем, как раньше, к морю, – полувопросительно-полуутвердительно говорит жена. – Можно попробовать даже раскинуть палатку, мы же ещё не настолько стары.

Устин слегка кивает, до лета ещё далеко, всё сто раз переменится, а если нет, он что-нибудь придумает. Но жена принимает его кивок за чистую монету.

– Будет здорово купаться голыми в ночном море. Светятся водоросли, медузы… А в горах можно будет рвать цветы. Помнишь?

Да-да, конечно, помнит, на горном лугу, когда он приносил их охапками, а она плела венки, примеряя им на головы, как нимбы. Тогда они были похожи на ангелов с крыльями за плечами. Они спустились с небес, одни на всей планете. И почему было не завести ребёнка? «Когда встанем на ноги», – убеждала она, откладывая из года в год. Теперь, верно, жалеет.

– Скорее бы лето.

Он снова кивает. Она полагает, что ей, но Устин кивает своим мыслям. Он думает, почему они не сумели создать семью, кто виноват в том, что не скрепили расползавшийся, трещавший по швам союз железным звеном: она, не родив ребёнка, или он, не настояв на этом? Тогда бы они стали неразлучны, как каторжник с ядром. С другой стороны, может, всё и к лучшему, камера на двоих выигрывает по сравнению с адом на привязи. Впрочем, вопрос носит уже чисто академический характер, время упущено, и он завёл семью на стороне. Как он назовёт свою дочь? Устиной? Устина Устиновна Полыхаева. Звучит! Устина номер два. Вся в отца: черноокая, чернобровая, с волосами как смоль. Тогда, может, лучше Мелания?

– Ты идёшь спать?

Устин вздрагивает. Зря она так прямолинейна, только испортила, теперь придётся всё рушить, её хрупкие надежды, достигнутый искусной политикой покой. Нет, он ещё почитает, снова превратившись в незнакомца на плюшевом диване, погружённого в книгу, которую, не листая, держит вверх ногами. Плывут лиловые сумерки, Устин выключает ночник, растянувшись прямо в одежде на диване, пытается заснуть, накрыв лицо книгой. Завтра рано вставать – утром в клуб, жена будет думать, что он ушёл на работу, а вечером – в больницу. Неожиданно серьёзно заболел Платон Грудин. Устин узнал об этом от общих знакомых лишь спустя несколько дней. Жена наверняка знала раньше, но молчала, опасаясь лишний раз произнести имя психиатра, с некоторых пор ставшее для них табу, возможно, по этой же причине не позвонил и Грудин. И уж точно поэтому в разговоре с женой он сам не обронил на этот счёт ни слова. Чёртов треугольник! Устин ворочается, не понимая, кого больше ненавидит за это молчание – жену или себя?