Александра Петрова - Аппендикс Страница 6

Когда от газеты соседа почти ничего не осталось, в один прекрасный день под финальный звон стаканов поезд совсем остановился. На подстаканнике под лучом яркого солнца блеснули выпуклые спутник и ракета. Пока они, сияя, продолжали мчаться, а я – смотреть на них не отрываясь, мать, продвигаясь с чемоданом и сумками вперед, сказала, что теперь для меня начнется новая жизнь.

Привыкшие к тесноте купе и ритму дороги, мы, покачиваясь, как матросы, вышли на волю в распахнутых шубах и увидели загорелых носильщиков в одних рубашках и штанах. Здесь все говорили громко, а двигались медленно. Воздух был будоражащим и сладковатым, и сразу же – властно, не спрашивая разрешения, он начал горячо дышать в мое заиндевевшее нутро.

От вокзала много часов мы ехали в такси. Снег был покоробившийся, серый, повсюду стояли далекие темные горы, а на деревьях почему-то росли цветы. Мать говорила, что мы, наконец, в сказочной стране моря и солнца, а во мне поднималась рвота. Такси то и дело останавливалось, меня клали на наст, который грязной коркой прикрывал зеленую траву. Я лизала его и потом заглатывала, не жуя. Только он и был родным в этом пейзаже.

Однако море я уже видела прежде. В порту нашего города, до которого мы изредка доезжали с отцом, были корабли, бочки, канаты, спешащий народ, почтальоны с тележками. Там всегда был ветер, и то, наше море, было серым, строгим, холодным.

И вообще город, из которого мы ехали в страну счастья, был если не прямо городом моря, то уж конечно городом воды. Она была там повсюду, а любой кусок земли мог оказаться островом или мостом.

Мать не знала, вернемся ли мы еще туда, и пока наша жизнь должна была продолжиться в этом другом морском месте, которое называлось Ялта.

Такси петляло, рывками карабкалось на холмы, а потом, бурля мотором, сжигая воздух выхлопами бензина, падало вниз. То и дело вдали, то слева, то почему-то справа выпрыгивала лазурная полоса, и мать с улыбкой Петрушки от уха до уха восклицала: «Смотри, смотри: море!»

Значит, все-таки это оказалось правдой: в мире существует такое место, где всегда лето, повсюду растут цветы, без конца поют птицы, люди никогда не плачут, а море такое горячее, что в нем можно сварить яйцо.

Кружила машина, деревья и горы вокруг мелькали все быстрее.

Я вспомнила, как однажды, давно, меня посадили на белую улыбающуюся лошадь с золотой гривой. Карусель помчалась, и сквозь закрытые веки я ощущала яркий свет с регулярно возвращаемой тенью ветвей, по которой можно было бы сосчитать количество сделанных витков.

Наконец от мысли о вареном яйце меня все-таки вырвало прямо внутри салона. Таксист ругался, ужасно воняло, и я ненавидела страну солнца и моря.

Римские монстры

Паренек из народа, поешьздесь, в Ребиббии, на берегу убогомАньене новую песенку, что ж,конечно, этим ты превозносишь древнее,праздничноелегкомыслие простоты. Но вместе с темчто за уверенность ты вызываешьв неминуемом мятеже посередь о томничего не ведающихлачуг и высоток, ты, веселое семяв грустном сердце народного мира.

Этот район, где я жила уже полтора года, считался не ахти. Во-первых, из-за удаленности от центра, а во-вторых, ясное дело, из-за близости тюрьмы. Правда, из моего окна на седьмом этаже видны были только горы, высотки и перекрещивающиеся, врывающиеся в то, что осталось от недавних поселков, трассы. Лет пятьдесят назад вытравленные теперь поселки точно так же вытеснили деревни и поля. Как раз тогда здесь жил Пазолини. Он поселился между эвакуированными, безработными, крестьянами, рабочими и люмпенами и ездил несколько раз в неделю в душном автобусе в город. Пахло мужским и сверкали из-под темных чубов яркие глаза неотесанных мальчишек. Свободный эротизм, не прикрытый буржуазным ханжеством, хитреца и простота в одно и то же время. Они могли и за алтын, за какую-нибудь штуковину из магазина, за просто разговор с профессором. Это было живое, неподконтрольное, вне партийных установок на самосовершенствование и чисто выметенные углы. Живя в этом месте, он как будто оказывался в самом сердце народного мира с назревающим в нем, словно нарыв, мятежом.

Меня мало интересовал мятеж (невозможный, на мой сторонний взгляд, в этой среде) и народ как абстракция. Я никогда не могла толком понять, что же это такое, и если я по какой-то ошибке и была им, то все же каким-то несъедобным боком. Ребиббия была для меня просто очередным временным жилищем, чья цена пока искупала все остальные недостатки и чьим главным достоинством было метро неподалеку.

Из подземки, носящей то же название, что и самая большая итальянская тюрьма, выскакивали деловитые люди и неуверенные яилатцы. Зыркая глазами, прохаживались балканские цыганки, а их пацаны и девчонки с работящим видом то и дело цеплялись за карманы и рюкзаки прохожих. В сквере у здания метро густо росли сосны и пинии, и в летнюю жару, рассевшись прямо на устланной иглами земле вблизи питьевого фонтанчика (носатика, как его тут называли), цыганские семьи коротали свои дни.

За сквером по многоуровневым дорогам днем и ночью мчались легковушки и грузовики. На разделяющих движение островках росла высокая, неприхотливо дышащая выхлопными газами и гарью трава. Летом она выцветала, и казалось, что это мелкие, заброшенные наделы пшеницы.

Слева и справа лязгал и гремел новый век, а внутри тесно застроенных жилых блоков текла домашняя поселковая жизнь. Народ в шлепанцах и в халатах в теплое время года, в каких-то хламидах – в холод, перекрикивался с одной стороны улицы на другую, группировался у магазинчиков, обсуждая местные события, играл в карты и распивал разливное вино в небольших заведениях.

Через аллеи и пустыри, мимо стоящих в теплое время на улице хромоногих столиков, а зимой – впритык в тесных тратториях со всегда открытыми дверьми, мимо палисадников с одноэтажными домиками шла дорога к тюрьме.

Недалеко от нее начинался огромный парк, где вилась говнотечка Аньене. Собираясь постепенно из множества ручьев, зарождалась она в Стране Дождя (как древние называли горы Симбруини). В середине ее течения, там, где она взлетала вверх более чем на сто пятьдесят метров и, необузданная, срывалась множеством каскадов, все еще стояли руины античных вилл, в том числе принадлежащих нескольким великим поэтам, один из которых видел ее прозрачней кристалла. Когда-то течение Аньене использовали для акведуков, для мельниц, потом для электростанций и, наконец, для слива и сбрасывания отходов. Хотя на спуске к Риму река теряла свою дикарскую силу и ее обмелевшие воды слыли теперь жидкой помойкой, вокруг нее бурлила еще одна параллельная жизнь. В хибарах и бараках из подручного материала обитали албанцы, сербы, румыны. Да кого тут только не было! Преобладали все же миттельевропейцы. Они вели здесь основательное хозяйство, в адской реке ловили форель и раков и под блеск лилово-пурпурных закатов жарили их на кострах, различаемых из окон приокружных высоток. Стирали и сушили белье, играли на гитарах или устраивали пирушки под включенный транзистор. Рядом, но немного отдельно жили появившиеся здесь во время войн в Югославии или пришедшие в девяностые годы из Румынии цыгане.

Давая место новым обитателям, барачный городок спонтанно разрастался, пока некоторые из его жителей перекочевывали в тюрьму по соседству. Ее окольцовывали низко раскинувшиеся холмы, из-за подвижных островков овечьих стад казавшиеся пятнистыми от снега, вставленного в голубую оправу далеких Тибуртинских гор.

Наверное, все это видел и Валерио по прозвищу Вал, что снимал комнату недалеко от тюремных блоков. Может быть, и у него был огородик, и там росли листья салата, красный перец, помидоры различных сортов, петрушка. Цвели розы, не подозревающие о сомнениях.

Было около шести вечера, когда в одном из баров района Пьетралата на границе Италии и Яилати меня представили человеку с гордо посаженной головой, прямым торсом, горящим изнутри каких-то потайных гротов и в то же время беспомощным взглядом. Борода с нечеткой линией указывала на то, что вряд ли он был педантом, а коротко постриженные усы, приоткрывавшие верхнюю бледно-коралловую губу, за которой виднелись два больших прокуренных зуба с хулиганской щелью посредине, – о том, что он не чужд удовольствий и хорошо знает себе цену: ведь длинные усы старят и мешают поцелуям.

Пока на улице Чиччо мусолил свою неизменную Савинелли, а Вал успел прикончить две сигареты, через стекло бара я исподтишка разглядывала незнакомца. Фланелевая рубашка в синюю и фиолетовую клетку была не заправлена в широкие джинсы, изношенная ткань которых на одной из коленок ненамеренно превращалась в модную дыру, потрепанный пиджак казался то коричневым, то густо-синим. Пиджак-хамелеон. Ноги были крепкими и чуть колесом. Когда наконец, войдя в бар, Вал сел, джинсы обтянули его колени и обнаружили их квадратную форму. Волнистые, густые темно-каштановые волосы с рыжиной и проседью доходили до мочек ушей, и надо лбом, обнажая его классическую высоту, поднималась непослушная прядь. Все в нем было небрежно и в то же время сногсшибательно точно. Он показался мне духом цветочного поля, на которое с полуденной высоты смотрят белые облака. Однако, хоть я и абсолютно не смогла сосредоточиться на смысле отрывочного разговора, который продолжался между Валом и Чиччо, волнующее впечатление от сельваджо[4] в тот момент все-таки не смогло пробить мою бесчувственность улитки, наступившую вследствие осознания одной совершенной несколько лет назад ошибки. Иногда я называла ее судьбоносной. Но если она была таковой в действительности, то, получалось, ошибкой тогда не была?