Андрей Филимонов - Головастик и святые Страница 6

– К бандитам?! – ахнул Ленин.

– А что? Моя личность им неизвестна. Поеду в гости к золовке, прописанной в тех местах. Типа сблядовать, а на самом деле – Штирлиц. Прогуляемся по узкой колее, срисуем диспозицию.

– Не раз и не два говорил я на пристани и в сельпо, что молодежь прыгнет выше нашей головы! – воскликнул Ленин, поднимая стакан.

До рассвета я не смыкал глаз, как стахановец в ночную смену – все подкидывал Кочерыжке в мартен. Пусть без меня поменьше думает о моем сопернике.

А на рассвете вышел и пошел. У нас в лесу не заблудишься. Просто иди к северу – и обязательно попадешь на дорогу. Прямее всего, если у тебя слева будут Рукибога, а справа Царская могила. Но там жутковато. Топать надо глубоким оврагом, над которым смыкаются деревья, там даже в солнечную погоду не видно ни рожна. Под ногами чмокают жабы, со всех сторон скрипят сосны, над головой икают кукушки, лес – разговаривает. А еще там живут пауки, как будто из фильма ужасов, здоровенные. Если не изворачиваться от их сетей, то вся морда скоро будет обтрухана клейкой дрянью. Противно.

Через пару километров топанья по этой пересеченной местности я совершенно заебся и взмок. Что я вам, чемпион по кроссу, что ли? Покурю вон на склоне в глубоком мху, и дальше двину. Только улегся, накрыла такая усталость, что за сигаретами в карман идти лень. Не заметил, как вырубился.

Увидел во сне большой Город, где никогда не бывал. Москву, не иначе. Наверняка это Москва была. Там еще на углу горела красная буква М. А я мимо иду, весь такой уверенный, на вокзал, в кассу, покупаю билет до родной деревни, куда в моем сновидении провели железную дорогу. И называется она теперь станция Правда. Забираюсь в вагон, там народу немного, ну, как если бы во всем поезде ехали только бездорожинцы.

День стоит яркий, солнечный, типа бабьего лета. Мимо окна, когда мы неспешно трогаемся, проплывает желто-бурый лист, давно засохший на ветке и только сейчас оторванный порывом ветра. Он похож на боевую ладью с зубчатыми бортами, плывущую посередине неба в прозрачной глубине, среди белых облаков, которые, клубясь, застывают наподобие древних башен. Понимаю про себя, что наверху есть летающий переменный город, куда и направляется лодка-лист, как послание из нижнего мира.

Наблюдая полет лодки-письма, я не скоро замечаю одну странность: в вагоне тихо. Почему-то сюда не забегают продавцы собачьих носков, китайских зонтиков, церковных календарей, волшебных тряпочек, стирающих любую гадость, авторучек с чернилами для шпионов и батареек, живущих вечно. Удивляет меня, что не слышно скрипачей и гитаристов, которые на колесиках волочат за собой музыку, не видно побирушек, клянчащих на операцию больному ребенку, и погорельцев, которым нужен билет до Тулы. Пирожки и газеты не носят, остановки не объявляют, билетов не проверяют. Пассажиры телефонами не играются, едут задумчиво, глядя прямо вперед.

В тишине слышно дыхание соседей, да еще за окном свистит ветер, гоняя волны по бесконечным ковылям. Под куполом синего неба, до самого горизонта, раскинулась степь. Снаружи по-над насыпью, словно вагон вывернули наизнанку, летят отраженные в оконном стекле пассажиры. Тихие и легкие ангелы дальних странствий. Призрачные кочевники. Небесная золотая орда.

Вагон сильно качает, но пассажиров это не беспокоит, они сидят неподвижно, с закрытыми глазами. Суровые лица кажутся масками из светлой глины, которые за тысячу лет во тьме курганов не утратили мягкого блеска. Красные спирали, нарисованные охрой на подбородке у мужчин, напоминают о том, что их рыжие бороды когда-то напоминали созвездия.

Во сне я знаю одно странное слово: шиштыки. Так называется народ, к которому я принадлежу. Воины с кудрявыми бородами, мы покорили Великую Степь и загнали в тайгу низкорослых трусливых шешкупов, которые признали себя нашими данниками, но затаили обиду. Наевшись однажды пятнистых грибов, они совершили подлый набег на лагерь, который мы разбили в сердце мира, где степь встречается с Великим Лесом.

Была ночь. Мы пировали в шатре, а шешкупы ползли к нашим кибиткам бесшумно, как змеи. Им нужно было княжеское тело, чтобы с песнями закопать его у себя в лесу, сделав вечным пленником своего народа.

Болезненная мысль пронзает мой сон: я был князем. Меня убили во время пира ударом копья из темноты. Но я умер не сразу. Отбросив чашу, я выхватил меч, и тогда кто-то из врагов ножом отсек мне руку.

Моих воинов они тоже убили. Наверное, мы были чересчур хмельны и беспечны, веселясь на земле, которую считали своей.

Враги отрезали мою голову, а тело изрубили на куски топорами. Тот, кто первым вонзил копье, забрал сердце и съел его сырым. Руку, намертво сжимавшую меч, изжарили на костре. Разорванное тело сварили и жрали всю ночь и еще один день, сидя вокруг котла. И не могли сожрать, потому что был я великаном, самым высоким из шиштыков, который плевал на макушки трусливых шешкупов.

На второй день они взяли мою голову и обмазали глиной. На третий день глина засохла, и тогда они сделали маску. На четвертый день они расстелили на берегу медвежью шкуру и раздробили камнями мои длинные кости. На пятый день они зашили осколки костей в шкуру, и получилась кукла, а на нее надели маску. Шестым днем куклу посадили в кибитку и повезли на север. Вместе с другими воинами славного племени, потерявшего в ту ночь силу. Как говорят китайцы: малое приходит, великое уходит. Еще по земле мы ехали, но под землю лежал наш путь. И наши кони плакали, когда их резали лесные недомерки.

Мы ехали долго, в молчании, не глядя друг на друга. Потому что, когда ты побежден и убит, слова не вернут тебе жизни и славы. Вот такая она, станция Правда.

– Головастик, мать твою, просыпайся!

Открываю глаза и вижу: Молодой Мафусаил, в тулупе, варежкой хлещет меня по морде, которая, что удивительно, вся заросла бородой. А лежу я вроде как в сугробе и ни хера моржового не соображаю почему.

– Что за нах? Откуда снег?

– Весна, – отвечает Молодой Мафусаил. – Ты долго спал. Пойдем.

Куда там «пойдем»! Ноги слабые подгибаются, как щупальца у кальмара. Хотел встать и тут же рухнул обратно на жопу.

– Не могу.

– Ложись в корзину.

Сам он стоял на широких лыжах, а рядом у него была плетенка, большая, как сундук. В такую лося запихать можно, не то что главу сельского поселения, отощавшего после зимней спячки. Я туда залез, Молодой Мафусаил кинул сверху запасной тулуп и потащил плетенку по снегу, пыхтя, но отвечая при этом на вопросы:

Конец ознакомительного фрагмента.