Виктор Шендерович - Схевенинген (сборник) Страница 6

Она вышла уже одетой и сказала:

– Я могу добраться сама.

– Ну что ты, – сказал Марко. Он уже успел вернуть звонок и копался с факсом – полуголый и без одного носка.

Он, конечно, отвез ее до привычного угла, к лампам. Она всю дорогу молчала, а он уже думал о своем. И, кажется, ничего не сказал ей на прощанье.

Марко со свистом втянул в себя воздух и поморщился, как от зубной боли. Шумно выдохнув, схватил коробок и с силой запустил им в канал.

Чувство вины поселилось в нем – он изучал его, как баран новые ворота. Он брел вдоль каналов, садился в кафешках и пытался начать думать; но думать не получалось, и он снова брел куда глаза глядят…

Мама в Гааге. Или не в Гааге? Черт возьми, он даже не знает ее фамилии!

…Мужчина, стоявший на мосту, вдруг выругался, и пожилая дама, проезжавшая мимо на велосипеде, от неожиданности вильнула колесом. С трудом выровняв велосипед, она поехала дальше, а мужчина негромко, но уверенно сообщил своему отражению в канале: – Идиот.

Уже третий день Ингрид жила так: на ночь выпивала вина и высыпалась до отвала, а утром садилась на трамвай и ехала к морю. Мама ни о чем не спрашивала, и они, не сговариваясь, играли в игру под названием «машина времени». Как будто обеим сейчас на пятнадцать лет меньше и у Ингрид нет еще никакого мужа, а есть школьные каникулы и любимые клубничные мюсли на завтрак.

И море, не знающее возраста, в нескольких трамвайных остановках.

По побережью время прошлось заметнее, чем по маминой квартирке: везде понастроили апартаменты, и плоские коробки домов нависли над пляжем. Продолжая игру в машину времени, Ингрид выходила из трамвая возле старого Гранд-отеля и сразу шла насквозь, к морю, оставляя за спиной все, с чем была несогласна.

Если бы всегда можно было оставлять это за спиной…

Она научилась жить в доме мужа, не выходя из скафандра, – но второго скафандра у нее не было. Too much, вспомнилось вдруг из школьного английского, too much… Чересчур. Она запрещала себе вспоминать тот последний день с Марко, но скоро поняла: этот призрак будет входить, когда захочет.

Как он сидел, наполненный внезапным раздражением… Как она остановилась у той картины. Ей хотелось внимания после всего, что он делал с нею; обычного внимания, просто улыбки, вопроса: как ты? И чтобы его глаза были с ней хотя бы пять минут, потому что вопрос «Как ты?» иногда требует подробного ответа.

Но он, еще голышом, схватился за свой мобильный – и, коротким жестом отправленная в душ, она вдруг почувствовала себя шлюхой.

Тот невероятный день в городке у моря, тепло его глаз, ветер новой жизни – все ушло куда-то, просело, потеряло цвет. Как-то очень быстро все стало обыденным. Отлаженный график свиданий, даже овощи-гриль те же. Ее покормили, привезли в койку и отымели, и до следующего раза она должна исчезнуть. Душ, чашка кофе, отвоз на угол, поцелуй в щечку – были его уступкой правилам приличия, и ни сантиметра за пределами этикета ей не полагалось.

Она была никто.

А потом возвращалась домой – и была совсем никто. А она так не считала.

Ингрид сидела в ресторанчике на пляже и смотрела на море. Хозяин кафе знал ее девчонкой, и ей было хорошо под его присмотром. Дочка хозяина помаленьку выросла в старшеклассницу с красивой грудью; рядом с ней уже роились местные акселераты, и она смешно королевствовала ими.

Ее будут любить, подумала Ингрид, пытаясь разглядеть судьбу девочки в карих глазах. Если повезет. А если не повезет, будут просто трахать и жестом отсылать в душ.

Кровь снова бросилась Ингрид в лицо. Ничего она не могла поделать со своей тоской и обидой, ничего не помогало! Никакое море, никакие мамины мюсли. Глупо! Глупо прятаться и играть в дочки-матери. Но и оставаться в Амстердаме было невозможно.

Она снова вспомнила то, что, как кино, уже несколько дней крутилось перед глазами. Марко притормозил на углу, она сказала «пока», и он кивнул – совсем автоматически. Ноги повели Ингрид домой; на пороге она сообразила, что надо было где-нибудь пересидеть пару часов, но было поздно. Поворачивая ключ, она молила, чтобы Йохана не оказалось дома, но он словно почуял запах ее унижения. Вышел в прихожую, посмотрел прямо в лицо – и передергиванием узких плеч обозначил такую брезгливость, что она заревела.

Солнце начало припекать. Море волновалось; раздолье для серфингистов, а купающихся немного. Впереди маячил еще один огромный пустой день; стрелки застыли на трех, еле-еле, по минутке, отпиливая кусочки от этой вареной макаронины.

Ингрид понимала, что давно пора перестать мучить себя прошедшим, но не находила никакой опоры для настоящего. Бухгалтерские курсы? икебана? тусовки с подружками? – глупо. Дома у нее не было. Не было, в сущности, и денег. Что-то мог дать развод, но от одной мысли о переговорах с этим брезгливым чужим человеком, адвокатах, процессе – ее начинало мутить. Никаких адвокатов! Она взрослая и не калека. Надо заканчивать курсы, устраиваться на нормальную работу…

Она все понимала, но третий день сидела на окраине Гааги, глядя на море.

Телефон Ингрид не включала – и оставляла его дома, когда уезжала гулять вдоль пляжа и сидеть над чашечкой кофе. Когда на второй день рядом раздался мелодичный звонок, такой же, как у нее, сердце оборвалось: Ингрид поняла, что ждет звонка от Марко.

Она хотела, чтобы он позвонил.

Чтобы звонил, натыкался на тишину и мучился.

Она пыталась представить себе эти мучения. Иногда получалось хорошо: в такие минуты Марко бродил один-одинешенек по Амстердаму и страшно страдал. Но иногда фантазия давала сбой, и она ясно видела, что Марко ничуть не страдает, а как раз в это самое время раздевает другую женщину. Она кожей помнила, как он это делает.

Ингрид встала и пошла по променаду в сторону мола. Море раскачивалось все сильнее, но моря она никогда не боялась.

Надо вправляться в жизнь. Она дойдет до мола, искупается, сделает еще один полный круг променада, сядет на родной девятый трамвай и поедет домой. Сходит в магазин, приготовит ужин, а вечером они посмотрят кино или футбол (мама на старости лет оказалась болельщицей). А там, глядишь, и день долой.

Тени удлинялись, и она подумала, что здесь ей не надо часов. Еще девочкой Ингрид выучила: когда тень маяка на волноломе указывает на трамвайный круг, пора домой.

Перед молом чеканили мячик мальчишки, и Ингрид остановилась посмотреть: все, что помогало скоротать время, было ей союзником. Смешной долговязый паренек трудился, высунув язык от усердия. Начеканив на один удар больше других, он издал торжествующий крик и сопроводил его полуприличным жестом – забавной копией виденного по телевизору. Ингрид рассмеялась и зааплодировала.

Мама мальчишки, ждавшая поодаль, на променаде, смутилась и позвала: Руди!

– Я догоню! – крикнул долговязик.

– Я в номере, – сказала женщина и пошла по променаду. Они были очень похожи, мать и сын – та же длинная кость, те же скулы и веснушки. Ингрид опять бросилась кровь в лицо: так сильно она почувствовала, что хотела бы ребенка от Марко. Чтобы он был похож и на нее, и на него. Был бы красивый ребенок, мальчик… А от Йохана она никогда не хотела детей.

Какая же она дура! Что за детский сад – уехать, спрятаться, обидеться. Но что было теперь делать? Вернуться и пойти в наложницы?

Она разделась, аккуратно сложила вещи стопочкой и, c разбегу умело вбежав под волну, погрузилась в прохладу. Когда она вышла, паренек сидел неподалеку, просеивая сквозь ладонь струйку песка. Ингрид вытиралась, чувствуя его взгляд.

Она была молода и хороша собой, и чуть замедлила движения; ей понравилось примагничивать эти детские глаза. Она попыталась представить, каким он вырастет – будет высокий и сильный, а обаятельная улыбка уже при нем. А ей через десять лет будет тридцать девять. Посмотрит ли он на нее такими глазами?

Долговязика окликнули мальчишки – опять пришел его черед чеканить, но он махнул рукой и остался сидеть метрах в трех от нее. На сердце у Ингрид потеплело.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – ответил он, коротко глянув.

– Как дела?

– Хорошо.

Он просеял еще две горсти песка и все-таки поднял на нее глаза.

– Меня зовут Ингрид, – сказала она.

– А я – Руди.

– А я знаю.

Он рассмеялся, догадавшись.

– Мы из Утрехта.

– А я здешняя, – ответила Ингрид.

– Сколько тебе лет? – спросил мальчишка и сам смутился.

– Мне? Двадцать пять, – тоже смутившись, почему-то соврала Ингрид.

А потом, на миг замерев от собственного хулиганства, спросила:

– Я тебе нравлюсь?

Мальчишка отвернулся и несколько секунд внимательно рассматривал волны, перед тем как ответить:

– Да. Ты очень красивая.

– Спасибо, – сказала Ингрид. И замерла: вдоль кромки прибоя шел Марко. Вот же дура, сказала она себе, всматриваясь в приближающуюся фигуру, соскучилась до глюков – и прячешься. Никакой это не Марко. Откуда ему здесь взяться? Но так похож, о господи.