Александр Кабаков - Повести Сандры Ливайн и другие рассказы Страница 6

«Старый, – сказал ему однажды Y, – знаешь, почему у меня бабла до хера, а у тебя так себе?»

N молчал с обычной своей, несколько кривой и поднимавшей брови уголком усмешкой, ожидая от Y ответа на риторический вопрос.

«А потому, – как всегда, проглатывая окончания слов и слегка картавя, закончил Y, – что я и хочу до хера, а ты так себе! Всосал?»

N не обиделся – слишком давно они знали друг друга, чтобы обижаться на правду. Тем более что Y, несмотря на такое тонкое понимание равнодушной натуры своего приятеля и служащего, платил ему хорошо и помогал всегда, когда требовалось.

В Германию жену N отправлял тоже Y. У самого N тогда с деньгами было не очень – только что купили дом, слишком дорогой по его доходам, а тут как раз ударил кризис, так что отдать Y долг за первый год пребывания жены в больнице N смог нескоро.

И вот, когда американцы сгинули, Y вызвал его и, глядя прямо в лицо круглыми, карими с рыжеватым оттенком глазами, предложил уйти.

«Бабки на выход получишь, – сказал Y, – какие тебе положены, и давай, вали».

N так и стоял у двери, не успев сесть, хотя всегда садился, не дожидаясь приглашения.

«Ты, сука, – тут Y заорал, как обычно орал, матерясь, – меня тоже хотел кинуть, как бабу свою! Но меня ты хер кинешь, понял?! Ты, предатель сраный, ты пожалеешь, я тебя теперь достану до конца, ты мне теперь враг!»

Было похоже, что, вопреки своему правилу, Y крепко выпил в рабочее время.

N вышел, не ответив.

Заявления N не подал, и все продолжалось, как будто и не было этого бешеного, полного истинной злобы крика.

N понимал, что случилось с Y, – слишком много и тесно Y в последние десять лет общался по делам «банды» с настоящими бандитами, а у этого народа не было более страшного обвинения, чем предательство. Они находились в постоянном состоянии войны друг с другом и с миром вообще, а на войне нет ничего ненадежнее союзничества и опаснее предательства. Обычную хитрость и прямой обман могли простить, отчаянная драка могла завершиться разумным миром, и противники возобновляли вполне нормальные отношения – но предавший союзник, и особенно друг, переходил в разряд вечных кровных врагов и подлежал уничтожению при любой возможности.

Конечно, следовало бы уйти и найти какой-нибудь другой источник денег, но N не решался. Время – да и возраст – были уже не такие, чтобы начинать свой новый бизнес, а ни в одну команду не возьмут: история ссоры с Y уже, естественно, была всем известна, и крики Y известны дословно, как становилось каким-то образом известно все, что происходило в башне. Предателей, сливавших информацию, Y регулярно грозился найти и истребить, но без результата… И никто не возьмет на работу, да еще в руководство – а не в руководство тем более, да и N не пойдет – человека, которого Y объявил личным врагом. Не то чтобы Y боялись, но считались с ним, справедливо признавая деловой дар, да и вообще – кому нужен лишний геморрой? Хоть бы речь шла о каком-нибудь выдающемся персонаже, а то – ну, специалист, ну, хороший специалист, ну, мужик вроде добрый и порядочный – так что? Да и насчет порядочности… Может, зря его предателем Y назвал, а может, и не зря…

И N остался. На совещаниях уже сидел вообще как глухонемой, в остальное время из кабинета выходил редко, свои направления вел, стараясь не принимать никаких решений, которым не было бы прецедента – чтобы не создать проблему и не столкнуться с Y. В сущности, N вполне мог простить Y все, что было в том истерическом вопле, все, кроме упоминания жены. Потому что и у него в уме как-то так получалось, что ведь действительно предал ее, кинул, хотя какое предательство, когда человек просто заболел…

И за все это N искренне и сильно желал Y смерти.

Понемногу N стал замечать, что его все реже зовут на совещания, потом обнаружил, что не позвали и на совет директоров. И как раз решались его вопросы… Лида, глядя в стол, взяла вину на себя: «Простите, я упустила, Виктор Олегович очень меня ругал…» Было совершенно ясно, что Виктор Олегович выводит его из дела и ждет момента, чтобы выкинуть вон окончательно. Просто уволить одного из отцов-основателей, видимо, все еще не решался…

Так прошел еще год.

Однажды, на исходе этого года, столкнувшись на лестнице, его зазвал к себе директор по планированию и развитию, молодой джентльмен из последнего призыва «банды», говоривший по-английски лучше, чем по-русски, и приезжавший на службу в деловом костюме, но на роликах – в общем, новая генерация. Завел в кабинет, налил виски из скрытого в глобусе бара, себе водички без газа – и молча раскрыл перед ним папку.

Из документов, аккуратно подшитых в папке, безусловно следовало, что в ближайшее время против него будет возбуждено уголовное дело. Увод от налогов неких сумм, причем не из его личного дохода, а из денег компании, передача других сумм сложными способами и по длинной цепочке неким должностным лицам, тоже вроде бы не в личных интересах, а в интересах компании… И прочие обычные дела. На всех бумагах действительно стояла его настоящая подпись, и подписание бумаг этих входило действительно в его круг обязанностей, но N теперь никак не мог сообразить, о чем же он думал, читая и подписывая весь этот кошмар.

«Вы понимаете, – мягко сказал роликобежец, когда N закрыл папку, – что компания, чтобы отделить себя от этого… этих недоразумений, должна сейчас же начать корпоративное расследование… в общем, вы понимаете? И у нас есть обязанность передать результаты соответственно… вы понимаете?»

«Я понимаю, – N стоя допил виски и поставил стакан прямо на середину последнего документа. – Я все понимаю, сынок».

А ночью, когда N сидел уже, кажется, за второй бутылкой и ждал беспамятства, позвонили из Германии.

Звонил врач, говорил по-английски.

На вопрос о жене ответил не сразу, да, да, ей было не совсем хорошо, но теперь лучше, и она спит после укола.

Я позвоню ей утром, сказал N, передайте, что утром я ей позвоню.

Был еще вариант с клубом.

Все знали, что Y бывает в этом клубе ежевечерне, точнее, еженощно, закончив часам к одиннадцати все дела. Собиралась там компания людей, одним из которых хотел бы, видимо, быть и сам Y, – сравнительно молодые актеры, музыканты, вообще люди шоу-бизнеса, ставшие известными уже в новые времена, когда, собственно, и появился шоу-бизнес, объединивший тех, кого раньше называли «творческой интеллигенцией», а когда-то, давным-давно, «богемой». Каким-то необъяснимым образом это слово, «богема», и сейчас выплыло, рядом с неромантическим «шоу-бизнесом», вместе с выплывшими оттуда же, из древней истории, «барышнями», вполне уживавшимися рядом с «телками». Вот человеком богемы и хотел быть Y. И внешне, по крайней мере, уже вполне был богемой, и даже носил более богемную одежду, чем сама богема, и придавал своему, заурядно простому, если присмотреться, лицу даже более дерзкое и пофигистское выражение, чем самые дерзкие художественные пофигисты… Его вроде бы принимали за своего, все здесь были приятели, дружбаны, однако как-то не забывалось, что его у подъезда ждет длинный «мерс» с круглосуточным шофером. Или, может, все забывали, а сам Y помнил? Но и отказываться от машины и шофера было глупо и пошло, а пошлости Y никак не допустил бы.

Вот в этом клубе, с этими дружками Y и напивался каждую ночь, сильно, но не мертвецки, в машину садился сам. И ехал поспать часа четыре, и наутро в башне всегда появлялся вовремя, за полчаса до начала официального рабочего времени. Здоровье внутри совершенно неатлетического тела Y сохранил железное, никогда не похмелялся и никогда – или почти никогда – не пил в течение дня.

Клуб среди бандитских мест не числился, народ там бывал хоть и сильно пьющий и даже буйный, но к настоящему насилию не склонный. Поэтому у входа стоял всего один охранник, а рамки металлодетектора не было вообще.

Так что с проносом пистолета никаких проблем не возникло бы.

Зато могли возникнуть просто с проходом в заведение. N был там всего раза три, охранник не мог запомнить его как завсегдатая, а потому обязательно начал бы выяснять – вы куда, к кому, а столик заказывали, а если не заказывали, то мест нет… Конечно, можно было бы и заказать столик, однако не исключено, что в этом случае возникла бы еще одна проблема: служба безопасности «банды» наверняка находится в контакте с администрацией клуба, чтобы не мозолить глаза Y, но и контролировать ситуацию, знать, что посторонних ночью не будет. Его фамилия могла бы их удивить.

Тем не менее вариант с клубом был в принципе не хуже, а в чем-то и лучше варианта с офисом, и N оставлял клуб на тот случай, если в башню просто не пустят – простите, есть указание… Тогда следует заказать на этот же вечер столик, в конце концов, на любую фамилию, вряд ли секьюрити будет проверять документ на предмет соответствия заказу.

Если бы ему сказали, что все его планы построены на логике сумасшедшего и вообще N сошел с ума, N, вероятно, согласился бы. N действительно чувствовал, что в голове его что-то изменилось, изменились даже те неуловимые ощущения, которые всякий человек испытывает, сосредоточенно о чем-нибудь размышляя, – почти неуловимые, но все же ощущения… Однако, вполне осознавая эти перемены как безумие, N в то же время никак не мог заставить себя думать по-другому. И его логика в одно и то же время представлялась ему и нелепой, и железно неопровержимой.