Нонна Ананиева - Красавец и чудовище Страница 6

Я зашла в вестибюль, миновав охрану, которая меня почти никогда не трогала и не спрашивала, куда я иду, прошла по длинным коридорам до нужных мне лифтов и поднялась в реанимацию. Я сначала путалась в этих нескончаемых коридорах, так как мой «географический кретинизм», как кто-то из друзей очень давно пошутил в мой адрес, на новом месте всегда активизировался. Надо было пройти два пролёта с многочисленными безымянными дверьми, сквозь зал с макетом больницы, где в золотой раме висел огромный портрет чинной супружеской пары в летах, основателей клиники, мраморной доской памяти уже умерших меценатов и спонсоров, потом правильно повернуть в другие коридоры, ещё раз куда-то свернуть и выйти на лифтовую площадку для посетителей. Народу везде было полно, непохожего, говорящего на разных языках, и, естественно, не очень весёлого: какое уж тут веселье. Русской речи я почти не слышала.

Перед отделением кардиологии, точнее, реанимации кардиологии, куда я шла находился широкий вход в огромный зал из белого мрамора, высотой в пять-шесть этажей, напоминавший по стилю холл большой советской гостиницы или станции метро в Москве. Зал был поделен на два уровня: на одном, который повыше, расположилось небольшое кафе с булочками и салатами, стояли столики, дальше зона с компьютерами для посетителей, чтобы можно было пользоваться интернетом, а на нижнем по углам поставили большие кресла и стационарные телефоны звонить по всей стране. Я узнала тогда, что внутри страны в Штатах звонки бесплатные. На противоположной от входа в зал стороне высился длинный офисный стол, за которым сидели девушки и работали на компьютерах. Предназначение этого бюро и функций девушек я так и не выяснила, но они там сидели на протяжении всего рабочего времени.

Во второй половине дня обход врачей уже закончен, обстановка более разряжённая, и всем руководят медсёстры. В палате на кресле для посетителей сидела сгорбленная застывшая Сара с сомкнутыми губами. Я поздоровалась. Рядом у компьютера возилась медсестра, опять новая: они постоянно менялись, и сёстры и санитары. На мониторе у кровати давление Игоря было семьдесят на пятьдесят, то есть, не для живых. После того, как поставили сердечную помпу, чтобы продлить его мучения и бессознательную жизнь, а, скорее всего, ещё раз воспользоваться его страховкой, давление стабилизировалось на цифрах, несовместимых с жизнью, и тот театр абсурда, который разыгрывали перед нами врачи, был вполне законным. Клиника спонсировалась теми же источниками, что и университет, которому она принадлежала, так что у студентов всегда была возможность поупражняться: вот тебе такая патология, вот другая, главное пройти мимо родственников с важным видом и поменьше объяснять, а уж если объяснять, то так, чтобы комар носа не подточил, а лучше бы просто отлетел, почти ничего не поняв. Особенно если комар иностранный, то есть не все слова понимает и неправильно выстраивает синтаксическую цепочку.

Игорь умолял не ставить ему никакой помпы. Я опять вспомнила, как это произошло. Перед кроватью замерла группа врачей и студентов. Среди них выделялась какой-то своей надменностью и высокомерием врач, довольно хорошо говорившая по-русски, происходившая из старой эмигрантской волны, родившаяся уже в США и получившая образование тоже в Штатах. Доктор Сокол. Неприятная, закомплексованная и тщеславная, как большинство маленьких женщин. Она разговаривала бездушным голосом с полуоткрытыми водянистыми глазами.

– Игорь, вы понимаете по-английски? Если нет, я повторю вам по-русски, – наклонилась она к моему мужу.

– Говорите, как хотите, я слышу и понимаю, – прошептал Игорь в ответ.

– Мы хотим поставить вам помпу. Ваше сердце не справляется. Это облегчит дыхание и мы восстановим давление. Иначе вы умрёте. Дальше смерть, Игорь!

Я обомлела. То ли это была шоковая практика какая-то, то ли она считала, что может говорить по-русски какие угодно гадости, то ли у неё была задача любой ценой поставить эту проклятую помпу, то ли она считала, что ей нельзя возражать.

– Нет. Это ни к чему не приведёт, и вы это знаете. Разрешите моей жене, – он перевёл на меня взгляд и вдохнул воздух, – возьмите у неё протокол лечения. Дайте хотя бы витамин С. Помпу я не хочу, – он сказал это с большим трудом. – Нет!

– Может быть, вы оставите мне решать, как вас лечить, – сказала доктор Сокол таким тоном, как будто перед ней был не умирающий, а надоевший любовник.

– Это не лечение, а убийство. Я бы поспорил с тобой, но силы уже неравные… их просто нет, – произнёс Игорь и сразу нашёл мои глаза. Он смотрел в них, и ему было плевать на доктора Сокол и на всех врачей вообще, они уже окончательно отравили все органы, сделали его полностью зависимым от лекарств – ему капали одновременно одиннадцать разных препаратов, – попроси морфий у сестры и пошли их всех к чёрту! Любовь моя… – Он закрыл глаза и больше не произнёс ни звука. Как, впрочем, и все остальные. Они тихо гуськом начали выходить из палаты, зная, что Игорь прав, я в этом не сомневалась.

– Что они сказали? – спросила Сара со своего кресла. Она не очень понимала по-английски, да и вообще слышала что-либо с трудом. Я заметила её свежий маникюр, отутюженные светлые брюки и быстрый пронзительный взгляд. Она прекрасно видела, как её умирающий сын смотрел на меня. Мне показалось, что она была готова со мной сцепиться, разорвать на куски и придавить кровоточащие останки своей ортопедической босоножкой.

Я ей не ответила.

Пошла искать медсестру. Опять морфий. Его давали в неограниченных количествах. Никто там не страдал славянским витализмом, и даже, осознавая тот факт, что высокие дозы морфина могут приблизить смерть, главное было убрать боль, чтобы человек не впал в отчаяние, наверное. Но позднее я поняла, что эта пресловутая «паллиативная седация», когда человека погружали в глубокий наркоз, была для Игоря равносильна уничтожению его мозга и души. Сначала он лежал с путанным сознанием, затем без сознания вовсе. Наблюдая в страшном смятении и стрессе за последовательным его угасанием, я абсолютно ясно поняла основной смысл эвтаназии. И он не просто в том, чтобы человек не чувствовал боли, он в том, что человеку сохраняли достоинство, он не лежал распластанным и беспомощным в каком-то чужом месте среди чужих людей и не умолял о дозе. Существуют люди, которые называют себя «биоэтиками». Они считают, что надо использовать всё, что предлагает медицина, пусть заведомо бесполезное, но продлевающее на два часа или дня жизнь, даже по баснословной цене. А иначе человек отвергает Божественный замысел. Сердечная помпа Игоря была из того же ассортимента.

Кто им дал право впутывать Бога в их нередко меркантильные, играющие на руку медикам-бизнесменам размышления? И почему человек осознанно не может подойти к проблеме собственного умирания? В конце концов речь идёт о нём самом. Но реанимация не хоспис. Если в хосписе врачи помогают пережить смерть, то здесь они всего лишь делали вид, что борются за его жизнь, предлагая заведомо бесполезную и дорогую помпу. Я чувствовала себя безвольной, несостоятельной, обманутой дурой.

7. Протокол

Если я сама не сдохла за полтора месяца в Америке, пока тянулся этот тяжелейший больничный марафон, то благодаря трём американкам, из которых только одна была из СССР, да и то попала в Штаты в одиннадцать лет. Её звали Вика. Мы до сих пор поддерживаем с ней отношения, и не вижу причины вообще их прерывать. Я ей позвонила после того, как я вышла из палаты и попросила морфий. Она жила в Лос-Анджелесе, там было ещё очень рано, но всё это время, пока Игорь был в госпитале, она всегда была у телефона.

– Я послала тебе протокол на e-mail. Попробуй им объяснить, что он натуропат, он попал в беду, у него почти нет или практически нет выхода, кроме этого комплекса. С его помощью Игоря ещё можно восстановить, или дотянуть до состояния, когда можно будет поставить донорское сердце.

– Они не хотят даже слышать слово «витамин» или «селен», – вставила я.

– Мы должны, – Вика очень мне помогала, – ты договоришься.

Главным в реанимации был доктор Розенберг. Но только три недели, потом, по их правилам, приходит другой доктор и другая команда. После разговора с Викой я отправилась его искать.

В Нью-Йорк приехал младший сын Игоря Стефан. Он учился в медицинском колледже в университете на одном из островов Карибского моря. Так многие делают: там дешевле, и диплом признаётся в Штатах. Он поступил туда в том возрасте, когда можно уже его закончить. Я не могла сказать Игорю, что Стефан туповат и, скорее всего, ленив, но Игорь и сам это знал. То, что Стефан сделал после смерти своего отца, можно было оправдать только небольшим умом, ну и остальными чертами характера, которые ни в какой культуре и ни в какую эпоху порядочными назвать нельзя. Стефан был его последним разочарованием, хотя ещё очень долго он делал вид, что видит в нём надежду. Потом как-то сказал мне: «Он бесхарактерный и…» Я не стала спрашивать, что именно Игорь не договорил, мне и так был ясен его «скрытый» гомосексуализм. Далеко не все отцы с лёгкостью принимают подобные открытия.