Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы Страница 6

Повесила портрет в гостиной и показывала гостям как главную достопримечательность дома Армановых.

Вереница портретов самого Арманова не оставила в памяти народной ни одного выдающегося произведения. Все продавались, все были безупречны, но больше пятисот рублей никто за них не дал – всем небось и так опротивела довольная ухмыляющаяся рожа на аукционах.

Али старался Андрюша вполсилы, али покинул его гений крылатый, но к продаже на мильон ни одна из работ не приблизилась.

Было однажды, что поехала армановская фамилия на святой остров Кижи – смотреть на резные церкви да седое северное Онегу-море. Взяли и Андрюшку с собой на погост. Церковь православная о двадцати двух главах столь запала Андрюшке в сердце, что не думая схватил он кисть и холст. Даже обедать не пошёл – кромсал полотно кистью, как ножом, резал как осокой по венам, клал не краску на бумагу – веру свою и золото зари.

Так и получилось – стояла церковь, освещённая на полотне тусклым светом восходящего карельского солнца, вот-вот – и пройдет луч бликом по маковке.

Арманову не хотелось продавать. Но когда сам Ананьев предложил не выставлять её на аукцион, а продать ему за три тысячи, Арманов, губа не дура, выставил свою цену – двадцать.

Ананьев, конечно, хамом его обозвал, но на десяти тысячах хитрецы сторговались.

Еще одна "денежная" картина едва не попала в полканью будку на подстилку. Гуляли Андрюша и Катюша, обоим уже лет по пятнадцати было, по неведомым дорожкам усадьбы армановской. Зимою дело было, тропки заранее по предвиденью утоптаны челядью, а по бокам – снега выше росту человеческого. Шли – за руки держались. Речь невинная как ручеек журчала.

Впереди голубым пятном через паутину голых берёзовых веток просветилось озерко. Андрюша и Катюша подошли – и подивились. Снега много вокруг, а на льду – ни снежинки. Буран сдул, вестимо.

Лёд прозрачный, серебряно-голубой, вон рыба вмёрзшая видна. Гладкий-гладкий. Вышли Андрюша и Катюша на лёд – а под ними отражение:

Стоит паренёк, среднего росту, в потрескавшихся сапогах и бесформенном кафтане, словно медведь. Нос картошкой, глазки маленькие – голова два уха, бесполезное бремя земли.

Рядом с ним молодая девушка – краса русская, глаза звёздами блестят, уста как утренние розовые лепестки, коса на голове аппетитным караваем уложена. Стоит и переминается с ноги на ногу в своих туфельках-лодочках – холодно.

Андрюша и Катюша посмотрели прямо в глаза друг другу, их дыхания морозными облачками соединились в одно, и одна мысль на двоих возникла в морозном воздухе.

– Жди меня, я… – не договорил Андрюша, сорвался с места, только скрип снега под ногами послышался издали. Вернулся через две минуты, неся с собою чистый холст на раме и грифель.

Они снова встали вместе, Катюша взяла левую руку Андрюши, в другой же он держал уголь. Так они и отражались – юнец, наполовину заслонённый холстом, и девушка в дорогой лисьей шубке, нежно прислонившаяся к нему.

Через полчаса наброски были завершены, и хлюпавшая носом, но счастливая Катюша убежала пить горячий кисель. Андрюша же завершил работу в мастерской, явив миру единственный оставшийся автопортрет художника.

Арманов, разумеется, увидев сие действо, отвесил оплеуху Андрюше, кинул холст под ноги сторожу Тимохе и приказал постелить в будку полкана. Тимоха, знамо дело, был не настолько пьян, чтобы выполнить приказ, и когда Арманов одумался и приказал принести портрет обратно, тот был доставлен в целости и сохранности.

Дома этот позор фамилии купец не оставил, и на аукционе он ушёл с молотка за десять тысяч.

И еще десятки, десятки натюрмортов, пейзажей и портретов, сложившиеся в сотни, вывел Андрюша в свет краской и неутомимым светочем жизненной силы. Усадьба уже была усеяна картинами, как весенняя поляна подснежниками. Не найти было и стены обитой али голой, где не висела бы в грубой рамке чья-нибудь гордая образина или призывно-зелёный арбузный бок.

И неведомо, сколько ещё дешёвых или гениальных панно, пастелей и пейзажей Тимоха прибил бы сапожными гвоздями к стрехам или тканым обоям комнат, кабы не проезжал через город старый добрый поставщик Арманова, знаток турецкого оружия некто барон Кольмар Вильгельм Леопольд фон дер Гольц.

Прусская натура, длиннолицый сухощавый фон дер Гольц вошёл в услужливо открытую перед ним дверь и, протянув вперед трость слоновой кости, отодвинул с пути ошалевшую Марфушу с хлебом-солью на вытканом рушнике. Подошёл к распахнувшему руки Арманову, и они обнялись, крепко хлопая друг друга по спине.

– Хороший у тебя дом, майн фройнд Пётр Алексеич, а прислуга у тебя ни к чёрту. Зачем не порешь нещадно? – Гольц неплохо говорил по-русски. В своё время он получил образование в Военной Академии, и опять-таки служил в военно-историческом отделе Большого Генштаба. Войны прусские были обширны, и лакомым кусочком всегда была Россия-матушка с её лесами да богатыми залежами, привычными к работе мужиками да красавами-дивчинами. Учили русскому наречию пруссаков, учили нещадно.

– Вильгельм, дорогой, – развел руками Арманов, – так ведь русский мужик, он что? Только тронешь его розгой, а он уж и стоять не может. Вот, страдаю, страдаю…

Фон дер Гольц заехал в город из самой Османской Империи – здесь была мануфактура, что продавала на нужды турецкой армии высокого качества тканьё по подъёмной цене, а Гольц, в свою очередь, заведовал германской военной миссией в Турции и одевал, муштровал и формировал армию головорезов-турков.

– Уеду я, Пётр Алексеевич, уеду, – говорил за обедом Гольц, которому шел шестой десяток, Арманову. – Плешь проели мне эти пыльные степи, турчинские глаза с угрозой да работа адьютантская. Султан упрашивает, муширом назначил. Маршалом по-русскому. Будешь, говорит, моей правой рукою и правителем стран гяурских. Простеру длань свою – и на всё воля Аллаха. А я думаю – пусть как-нибудь без меня длань свою простирает, стар я уже, ноги не ходят.

Арманов слушал-то слушал, а поглядывал на Гольца внимательно. И выглядел, куда тот взгляды бросал свои сальные – на дочу Арманова родную, Катюшу. Та сидела потупясь и ни разу не подняла на бравого фельдмаршала глаз.

Смотрел Арманов на Гольца, а видел перед собою замок его в Саксонии каменный, чисто город. Видел земли обширные, деревеньки аккуратные, скот на полях. Видел закрома хозяйские, полные золотых талеров.

И как поехали они после обеда вместе на мануфактуру ткацкую, спросил словно бы невзначай раздобревшего и довольного бобыля Гольца:

– А что, Вильгельм, как тебе дочь моя ненаглядная? Когда видал её досель? Как пять годков ей подоспело?

-Да, Пётр Алексеич, дочь у тебя краса писаная стала… Взрастил цветок на поле своём ты невиданный… Я, признаться, даже… – мечтательно протянул Гольц, заложив руки за голову, но мысль не закончил.

– Вот, дорогой Вильгельм, оказия какая. Думаю, как теперь замуж её отдать… Засиделась в девках-то, небось.

Арманов со старательным безразличием смотрел на пшеничное поле, проползавшее сбоку коляски.

Гольц сощурился, помусолив цигарку в жёлтых задубевших пальцах.

– Ах, Пётр Алексеич, нет у меня женки верной, одними девками пробавляюсь, как пёс шелудивый. Кабы была жёнка как Катерина Петровна, да была верная, то всё своё добро бы – да ей одной… Да кто ж за меня, старика с подагрою да пораненного, отдаст такую в нонешние времена?

Повернулся на Арманова – и поймал его алкающий взгляд.

– Молчать, дура! – Арманов с красными глазами, во вспотевшей рубахе, схватил бьющуюся в истерике Катюшу за волосы и кинул, как куклу, на кровать. – Молчать! Ты как смеешь отцу перечить!

– Ты мне не отец больше! – выкрикнула зарёванная Катюша. – Ты изверг поганый! Ты пагуба этого дома! Ты обещал! Где твоя бумага златоносная, давай, показывай! Что написано там?

– Дура! – Арманов подбежал, тяжело дыша то ли от измору, то ли от лютости своей, кулаки его были сжаты. – Не пущу! Сгною, а не пущу больше к холопу!

Катюша со всполохами ненависти в глазах молча схватила с прикроватного столика деревянный жбан с крышечкой и швырнула в отца – промахнулась.

– Дура! – снова выкрикнул исступленно Арманов, слюна аж брызнула из искривлённого судорогой рта. – Счастья своего не ведаешь! Прицепилась к малевальщику, словно репей дорожный! Да ты не знаешь, кто такой Гольц! Гольц – это у Христа за пазухой, ты нужды не испытаешь ни в чём! Гольц это замок в Саксонии, это тысячи душ работных! Ты, жития не ведающая, пороху не нюхавшая, птица глупая!

– Не заставишь! – сквозь слёзы проревела Катя, вскочила галчонком и набросилась на отца, царапая его слоновью шкуру ноготками в тщетном старании выбраться из комнаты.