Александр Котюсов - Гнездовье бакланов, или У каждого свое Саргассово море Страница 6

Вон что. Значит, это у нее со студенческих лет. Она протягивает руку к бокалу, а я вдруг представляю себе, как лет эдак через много она будет вот так же сидеть за столиком, уже солидная матрона, и думать, что написать об этом блюде, о том… Да ну, так не будет! Такие девушки умеют резко менять свою жизнь. Думал ли я в свои двадцать четыре, когда пределом моих мечтаний было сводить какую-нибудь классную девчонку в бар «Юность», где в углу на диванах из искусственной кожи хмуро курили бичи, одетые летом в спортивные адидасовские костюмы, а зимой в неизменных норковых шапках, и смотрели на нас, вчерашних пацанов, угощающих на свои последние подружек алкогольным коктейлем, что я стану хозяином десятка ресторанов? Да ни в жизни! И что когда-нибудь, не завтра, но когда-нибудь точно, я брошу и это и займусь своим настоящим делом. Начну писать. Рассказы. Романы. Книги. В этом, почему-то мне показалось, мы с ней похожи.

Слава смотрит на часы:

– Мне пора. Завтра рано вставать.

– Вас проводить? – я делаю попытку подняться из-за стола.

Она останавливает меня: не надо. Я живу близко. На такси пять минут. А вы оставайтесь. Я позвоню завтра, договоримся о времени интервью. Прямой эфир. У нас на радиостанции. Вечернее шоу Славы, – она смеется, – теперь мой черед вас приглашать. Амароне не обещаю, а чаю налью. И плюшек принесу из дома. С творогом. Моя литовская бабушка научила меня делать плюшки.

– Что? – я не верю своим ушам. – Литовская? Почему литовская?

Слава машет рукой.

– Длинная история. Мои корни в Литве. Расскажу как-нибудь в другой раз. Может быть, после эфира. Спасибо. Надо идти. Был прекрасный вечер.

Встаю, помогаю Славе выбраться из-за стола. Прощаюсь как в лучших домах. Потом подзываю официанта.

– У нас есть «Швиторис»?

– Как? – не понимает он.

– «Швиторис». Литовское пиво.

Официант разводит руками. Вы же знаете, что нет.

Я киваю. Я знаю. Ее корни в Литве. Воспоминания уносят меня на Балтийское море. Может, все-таки поставить в ресторане «Швиторис»? Старинное литовское пиво. Варится с 1784 года. Мы пили его там. Вместе с Гедре. А в последнюю ночь – шампанское. Закусывая каждый глоток местной, литовской черешней. И плевали косточки в наспех свернутый кулек из найденной в номере газеты. Всю ночь. Откуда в Литве своя черешня? Это же не Молдавия и не Узбекистан. Но ее там много, мелкой, совсем мелкой, с длинными веточками, которые перепутываются между собой, словно не хотят расставаться. В Литве она продавалась на рынке, не на вес, а по объему, литровыми алюминиевыми немного мятыми стаканами… бидонами… банками, кружками… кто их разберет. Откуда в Литве черешня? Там мало солнца и много дождей. Мы высыпали ее на стол, распутывали веточки и ели, запихивая в рот сразу по несколько ягод. Черешня казалась нам удивительно вкусной, хоть и не сладкой. Впрочем, для нас это было все не слишком важным. Мы увлеклись тогда чем-то другим. Но не любовью. Будто играли друг с другом. Может, и зря. Впрочем, это все далеко в прошлом. Ты помнишь меня, Гедре? Где ты сейчас?

– Ты, мать твою, Александрас, скотина! Ты – последняя сволочь, ты – подонок! Два месяца! Два месяца я отдала тебе. И все зря! Если б я знала, знала с самого начала, кто ты, то никогда, слышишь, никогда! Зачем ты приехал?..

На этом месте я просыпаюсь. Так начинается мое утро. Последнее утро в Паланге. Последнее, потому что мне сегодня уезжать. Домой, обратно в Россию, в мой далекий древний город на Волге. Александрас – это я. Вообще-то меня зовут по-русски – Александр. Да и сам я тоже русский. Но Гедре смотрит на все иначе. Гедре – литовка. Ей проще называть меня Александрасом. На литовский манер. В Литве в конце каждого второго слова – буква «с». У них вообще много «с», особенно в конце слов. И к мужским русским именам и фамилиям они эту «с» тоже добавляют. Стараются нас вроде как ассимилировать. Так что все Юрии у них Юргисы, а Петры соответственно Петрясы. Ну а я, стало быть, Александрас и никак иначе. Именно так могло бы быть написано в моем паспорте по-литовски. Могло? Да с чего вдруг, откуда? Если бы у меня был литовский паспорт. Если бы я жил в Литве. Если бы да кабы…

Эфир пролетел незаметно.

– Больше получаса нельзя, – предупредила меня Слава, – во-первых, тайминг, мы жестко ограничены Москвой по времени врезок, а во-вторых, тридцать минут – это максимум, который выдерживает слушатель. Мы же не телевизор. У нас нет картинки. В городе двадцать пять радиостанций, надоела одна, сразу переключаются на другую. И если кто-то долго бубнит в эфире, это беда. На радио надо весело разговаривать. Это же вечернее шоу, а не выступление министра на заседании правительства. Нет-нет, у вас все нормально было. Живенько. Особенно там, где вы говорили про литературу. Про ваше увлечение.

Мы сидим в небольшом редакционном кабинете. День клонится к вечеру. За окном воробей упрямо долбит по подоконнику, подбирая присохшие крошки хлеба, рассыпанные доброй рукой. На столе чай. И плюшки. Те самые, по рецепту ее литовской бабушки.

– Почему литература? – спрашивает меня Слава. – Для современного взрослого человека это очень необычное увлечение. Говорят, что в советское время наша страна была самой читающей в мире – но ведь читающей! А не пишущей! Я нашла в сети несколько ваших рассказов. Они заставляют думать. Правда. Но вообще это необычно, что взрослый мужчина, достигший определенного положения, занимающийся бизнесом, вдруг начинает писать рассказы, публиковаться, издавать свои книги. Почему литература? Почему не живопись? Почему, в конце концов, не коллекционирование? Марки, значки. Оружие…

У людей вашего круга модно собирать оружие. Признак силы и могущества.

Она наливает мне вторую чашку. Плюшки у нее вкусные. Мягкие, с легким запахом ванили.

– Марки и значки я собирал в детстве. Значки до сих пор остались. А марки куда-то исчезли. Жалко. Наверное, при переезде со старой квартиры. Я тогда учился в школе. Квартира, кстати, была во дворе сразу за Ленинской библиотекой. Может поэтому я литературу и полюбил. Слишком много вокруг флюидов. Выходишь вечером во двор погонять мяч, а там, в библиотеке, окна горят, а за ними люди. Сидят, уткнулись носом в книги, что-то выписывают. Даже как-то неудобно в футбол играть. Мы один раз окно мячом разбили. Крику было! Мою бабушку чуть не уволили. Бабушка работала в той самой библиотеке. В подвале, в архиве. Длинные холодные комнаты, на стенах термометры, нужно держать специальную температуру и влажность, чтобы книги не портились. Бесконечные стеллажи. И на них тысячи томов, десятки тысяч. И в углу бабушкин стол с зеленой лампой. Бабушка выдавала читателям книги из архива. Те, которые берут редко и которые нельзя уносить с собой. Люди приходили в библиотеку и заказывали то, что им нужно. Заказ поступал к бабушке. Она открывала тетрадку и искала. Ряд, стеллаж, полка. Потом аккуратно перетаскивала в нужное место качающуюся стремянку и осторожно поднималась по ней. Находила книгу и отдавала наверх в зал. В свободное время бабушка сидела за своим столиком с лампой и читала. Ежегодно в библиотеке обновлялись книги. Они же ветшают. Особенно классики. Их берут часто. Приезжали какие-то люди, грузили все в грузовик и сдавали в макулатуру. Говорят, что библиотека получала за это деньги. Сколько-то копеек за килограмм. Однажды бабушка подошла к заведующей и попросила для себя полное собрание сочинений Тургенева. Книги ждали в углу, перевязанные бечевкой. Заведующая пожала плечами, вынула из стола весы, знаешь, такие с крючком, на них на рынке вешают картошку, и подцепила ими стопку. В тот вечер книги оказались в нашей квартире. Собственно, так все и началось.

– А потом уже мама. Она преподавала в университете. Странный предмет такой – политическая экономия. С упором на первое слово. Предмет о том, что в СССР жить лучше, чем на Западе. СССР помер, не согласившись с учением, и мама стала преподавать на курсах менеджмент и маркетинг. На курсы пошли бывшие «красные директора» и «новые русские». Всем им было некогда учиться. Нужно было зарабатывать, время такое. На курсы ходил директор «Подписных изданий». Я его до сих пор помню. Веселый, с шейным платком, в блестящем костюме. Как Миронов из «Бриллиантовой руки». Директор оказался двоечником. Но мама ставила ему тройки. А иногда четверки. Директор благодарил ее книгами.

– Взятки Толстым и Пушкиным? – весело поднимает брови Слава.

– Ну… – тяну я, – похоже, что нет. Мама мне давала деньги, и я бегал в этот магазин. Тогда книг-то хороших в магазинах в свободной продаже не было, ерунда какая-то. А Толстой и Пушкин только по блату. Больше всего папа переживал. Покупал новые полки и вешал их на стену. Мы тогда переехали. Панельный дом. Чтобы просверлить дырку в стене, надо было сильно намучиться. Да что я все о себе?