Сергей Могилевцев - Остров Проклятых Страница 6

5. Автономия

Я, кажется, определенно становлюсь крымско-татарским идеологом. Мой издатель совершенно не понимает элементарных вещей, и это при том, что входит в руководство Меджлиса.

– Султан Ахметович, – говорю ему я, – вам нельзя оставаться в составе России, вы должны всеми силами держаться за Украину.

– Но почему? – искренне недоумевает он, – что плохого в том, что крымско-татарский народ вместе со всем Крымом станет частью России?

– Плохого в этом ничего нет, я сам хочу стать частью России. Но вы ведь хотите автономии, разве не так?

– Да, – отвечает он мне, – мы хотим крымско-татарской автономии на территории всего полуострова.

– Вы никогда не получите такую автономию, если Крым станет частью России. Поверьте мне, как русскому человеку, это невозможно ни сейчас, ни через год, ни через тысячу лет. Татарам в России никогда не дадут автономию, в Украине дадут, а в России не дадут ни за что.

– Но почему?

– Да потому, что для русского уха слово «татарин» звучит хуже, чем слово «фашист». Нет более страшного и ужасного слова для русского уха, чем слово «татарин». Четыреста лет татарского рабства навсегда впечатали в кровь, плоть и мозг русского человека недоверие к татарам. И уже совершенно не важно, что крымские татары – это совсем другие татары, а вовсе не те, которые разоряли и порабощали Русь на долгие четыре столетия. Это совершенно никого не волнует, и с этим никто всерьез не подумает разбираться. Да, разумеется, вы коренной крымский народ, и вы заслуживаете своей автономии. Но дело в том, что вы татары, а не марсиане, или, к примеру, жители Альфа Центавра. Меняйте свое название, будьте не татарами, а марсианами, и вам с радостью дадут автономию в составе России!

– Неужели все настолько серьезно? – искренне удивляется он.

– Чрезвычайно серьезно. Так серьезно, что больше уже не бывает. Вы ведь видите, какие события происходят вокруг. В Киеве Майдан, Янукович бежал, а в Симферополе в центре города посреди дня жгут книги. Может случиться все, что угодно, и лично я эти перемены только приветствую. За исключением сжигания книг, разумеется. Я писатель, и чем больше вокруг произойдет событий, тем легче мне будет описать их в очередном романе. Для меня главное – это русский язык, и его отнять у меня не в силах никто. А для вас, для народа, главное – это земля. Я воюю за язык, а вы воюете за землю, в этом наше с вами различие. Я сегодня живу здесь, а завтра, если условия жизни станут невыносимыми, могу уехать, куда угодно. А целый народ со своей земли уехать не может, разве что если его не депортируют в Среднюю Азию за двадцать четыре часа.

– За сорок восемь часов, – отвечает он мне, – в сорок четвертом нас депортировали отсюда за сорок восемь часов.

– Сорок восемь, или двадцать четыре, это не суть важно. Важно то, что если вы не будете в Украине, вы свою автономию никогда не получите!

– Никогда?

– Никогда, хоть через год, хоть через десять лет, хоть через сто. И всего лишь потому, что зоветесь татарами. Слова, Султан Ахметович, имеют такую власть над людьми, что сильнее и главнее этой власти вообще ничего в природе не существует. Вначале, Султан Ахметович, было слово, а уже потом все остальное. Слово главнее человека, главнее земли, и главнее жизни. Вот из-за одного-единственного слова вы и не получите никогда своей автономии.

– А вы считаете, что Крым вернется в состав России?

– Разумеется, это очевидно, и к этому давно уже все идет. Не замечают этого только очень простодушные и наивные люди.

– Так что же нам делать?

– Не знаю, Султан Ахметович, я ведь не крымский татарин, я русский писатель, и крымская автономия мне не нужна.

– Вам проще, – говорит он, – пристально глядя на меня.

– И проще, и сложнее, Султан Ахметович. Сложнее потому, что после событий, которые вскоре произойдут, придется писать новый роман, потому что если его не напишу я, его напишет кто-то другой. А я не привык отдавать пальму первенства кому-то другому.

– А если события, которые последуют вскоре, будут так страшны и так кровавы, что это перечеркнет представления людей о добре и зле?

– Представления о добре и зле давно уже перевернуты у людей с ног на голову, и в истории невозможно совершить больших злодейств, чем те, которые уже были до этого. Для отдельного человека ведь, Султан Ахметович, все равно, происходит ли конец света в масштабах всего человечества, или в масштабах его личной жизни. Поэтому хуже, чем было, навряд ли будет. Но лично для меня, как писателя, предпочтительны очень большие перемены и очень большие трагедии. Такие, к примеру, как нашествие Наполеона.

– Но почему?

– Потому что новую «Войну и мир» уже давно никто не писал, и самое время переписать все заново.

– Вы не Толстой, – быстро говорит он мне.

– Потому и не Толстой, Султан Ахметович, что нет нового Наполеона. А как появится новый Наполеон, так сразу же стану новым Толстым.

– Вы смеетесь надо мной?

– Помилуй Бог, как же можно смеяться над собственным издателем? Это только совсем сумасшедший писатель смеется над собственным издателем!

Он смотрит на меня, и не понимает, говорю ли я правду, или потешаюсь над ним. Впрочем, я и сам этого до конца не понимаю.

6. Запах свободы

Для каждого человека свобода пахнет по-своему. Для кого-то это запах горящих автомобильных покрышек на Киевском Майдане, для кого-то запах пороха и ружейного масла, для кого-то запах парижских предместий, или запах свежего ветра, дующего в лицо освобожденного узника, уплывающего на корабле от ненавистных берегов своего долгого рабства. Возможно, что это вообще запах крови, своей, или чужой, которую пришлось пролить во имя свободы. Для меня запахом свободы навсегда стал горьковатый запах горного крымского миндаля. Горный миндаль в Крыму всегда горчит, и на этот счет есть очень хорошая крымская легенда, которую мне удалось записать. Когда Господь Бог изгнал Адама и Еву из рая, Он дал им с собой два миндальных ореха: горький и сладкий. Сладкий миндальный орех символизировал жизнь в Эдемском саду, а также жизнь в цветущих крымских долинах. Горький же – трудную жизнь в горах, среди скал и непроходимых ущелий. Населили люди со временем землю, в том числе и Крым, построили города, насадили сады, которые множество раз вырубались и сгорали в жестоких войнах, и множество раз вновь расцветали в условиях недолгого мира. Но два миндаля, отданные Богом Эдемским изгнанникам, по-прежнему символизируют сладость жизни в раю, и горький труд на земле во имя хлеба насущного.

Проведенное в Алуште детство во многом прошло под сенью миндальных деревьев. Которые были абсолютно свободны, могли расти в самых неприспособленных для этого местах, там, где вообще не было не только воды, но даже земли, к примеру, на каменных склонах одного из семи алуштинских холмов. Цвели они тоже, когда хотели, повергая в изумление людей абсолютной своей независимостью, и попирая какие-либо правила, существующие в природе. Они могли расцвести в декабре, когда алуштинские холмы были засыпаны недолгим и редким снегом. Могли сделать это в сентябре, или под Новый год, или уже в марте, или даже в начале апреля. Свободолюбие алуштинских миндальных деревьев, которые в одинаковой пропорции были как сладкими, так и горькими, заставило меня посадить миндальный сад под окнами своей квартиры на склоне одного из местных холмов. Собственно говоря, миндальный сад – это слишком сильно сказано. Это был десяток миндальных деревьев под моими окнами, выходящими на северную сторону просторной алуштинской долины. Скорее символ, поначалу во многом наивный, стремления к свободе, которое демонстрировали эти искривленные ветром тонкие деревца, упорно цепляющиеся за жизнь на лишенной земли скале. В каждый свой приезд в Алушту я с радостью замечал, что они выросли еще немного, действительно представляя из себя уже самый настоящий миндальный сад, посаженный моими собственными руками, который я поливал, лелеял, и оберегал от всяких опасностей. Миндальный сад горного Крыма – это не вишневый сад центральной России. В вишневом саду центральной России рождаются истории о человеке в футляре и об исчезнувшей неизвестно куда Мисюсь. В миндальном же саду горного Крыма рождаются легенды и сказки, а также романы, действие которых незримо пронизано горьким запахом синильной кислоты, которой пропитаны ядра миндальных орехов. Некоторые миндальные деревья настолько пропитываются синильной кислотой, что даже листья у них становятся ядовито-красного и синего цвета, предупреждающего птиц и людей о таящейся в плодах страшной опасности. Горный миндаль настолько одинок и свободолюбив, что его нельзя вскапывать, как многие другие деревья, поскольку у него всего лишь один, тянущийся иногда на многие десятки метров корень, который легко перерубить лопатой. Миндаль с поврежденным корнем-водососом очень долго болеет, перестает цвести, и почти наверняка погибает. Но Боже Мой, как же он красиво цветет, и как же много плодов дает даже небольшое, искривленное ветрами миндальное деревце! Мой сад на северной стороне одного из алуштинских холмов, состоящий всего лишь из десятка миндальных деревьев давал мне столько плодов, что я поначалу даже не знал, куда их всех деть. Но главное, что он давал мне вдохновение, ибо в этом саду писалось так хорошо, как не писалось больше нигде. Устав от суетной и лишенной во многом смысла жизни в Москве, я приезжал в Алушту к моему миндальному саду, и он, чувствуя заранее мое желание вернуться сюда, зацветал именно к моему возвращению. Зацветал, и дарил мне вдохновение, которое я не мог получить больше нигде, а чуть позже – баснословный урожай миндальных орехов, которые просто невозможно было съесть одному. Без моего миндального сада не было бы моих крымских легенд, моих волшебных сказок и моих романов. В этом саду, в который, кстати, неизвестно откуда прилетали настоящие райские птицы, без всяких преувеличений поселилась моя собственная душа.